Тесен круг. Пушкин среди друзей и… не только - Павел Федорович Николаев

дружбой, а истина дороже. Свой ответ Чаадаеву Александр Сергеевич начал с защиты православия: «Нет сомнения, что Схизма[149] отъединила нас от остальной Европы и что мы не принимали участия ни в одном из великих событий, которые её потрясали, но у нас было своё особое предназначение. Это Россия, это её необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена. Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно особое существование, которое, оставив нас христианами, сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому миру, так что нашим мученичеством энергичное развитие католической Европы было избавлено от всяких помех. Вы говорите, что источник, откуда мы черпали христианство, был нечист, что Византия была достойна презрения и презираема и т. п. Ах, мой друг, разве сам Иисус Христос не родился евреем и разве Иерусалим не был притчею во языцех? Евангелие от этого разве менее изумительно? У греков мы взяли евангелие и предания, но не дух ребяческой мелочности и словопрений. Нравы Византии никогда не были нравами Киева. Наше духовенство до Феофана было достойно уважения, оно никогда не пятнало себя низостями папизма и, конечно, никогда не вызвало бы реформации в тот момент, когда человечество больше всего нуждалось в единстве.

Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться. Войны Олега и Святослава и даже удельные усобицы — разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов? Татарское нашествие — печальное и великое зрелище. Пробуждение России, развитие её могущества, её движение к единству (к русскому единству, разумеется), оба Ивана, величественная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре, — как, неужели всё это не история, а лишь бледный и полузабытый сон? А Пётр Великий, который один есть целая всемирная история? А Екатерина II, которая поставила Россию на пороге Европы? А Александр, который привёл вас в Париж?» (10, 874–875).

Пушкин в конце его жизни — это не тот молодой поэт, стихотворениями которого («Кинжал», «Деревня», «Вольность») вдохновлялись декабристы. Он значительно поостыл и заметно смирился с существующим порядком вещей, хотя «бунтовал» до последних своих дней, не смолчал и в письме Чаадаеву: «Поспорив с вами, я должен вам сказать, что многое в вашем послании глубоко верно. Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь — грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству — поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко».

Полностью отторгнув взгляд на прошлое России как на ничтожество и ничем не заполненную пустоту, Пушкин не мог не согласиться с Чаадаевым в том, что в своём настоящем страна весьма далека (особенно в политическом отношении) от передовых стран Европы: «Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя: как литератора — меня раздражают, как человек с предрассудками — я оскорблён, но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить Отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог её дал» (10, 875–876).

Вот это главное! Это — трезво обдуманная мысль, которую великий поэт, возможно, вынашивал с 1831 года, когда получил рукопись «Философического письма». Это не юношеские выкрики на публику, не сетования, брошенные мимоходом («Чёрт догадал меня родиться в России с душою и талантом!» Из письма к жене. 18.05.1836). Это — кредо национального поэта, немало пережившего и много думавшего. Такие слова отливаются в бронзе или высекаются в граните, их не произносят всуе, ими не разбрасываются. Ими гордятся и дорожат, для них не существует времени, ибо они обращены в вечность. Страдать, искать и сомневаться — таков был удел гения, ставшего нашим «всё».

…Думается, что немалую роль в становлении Пушкина как национального поэта сыграло наличие в его окружении военных — людей, как правило, патриотического склада. Способствовал этому и постоянный интерес поэта к войнам 1805–1815 годов, что отразилось даже, казалось бы, в сугубо персонифицированном стихотворении «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» (упоминание об Александрийском столпе) и в письме к Чаадаеву (упоминание Александра I и Парижа).

Словом, как военная служба формирует командную элиту, так и обращение Пушкина к военной тематике во многом способствовало взращиванию его как национального поэта.

«Когда-то[150] отечески присвоил и не покинул»

Утром 4 ноября Пушкин получил анонимку следующего содержания:

«Кавалеры первой степени, командоры и кавалеры светлейшего ордена рогоносцев, собравшись в Великом Капитуле под председательством достопочтенного великого магистра ордена, его превосходительства Д. Л. Нарышкина, единогласно избрали г-на Александра Пушкина коадъютором великого магистра ордена рогоносцев и историографом ордена.

Непременный секретарь граф И. Борх».

Д. Л. Нарышкин был супругом женщины, с которой открыто жил царь Александр I. Тем самым составители пасквиля проводили аналогию Николай I — Пушкин (император был неравнодушен к жене поэта). И, конечно, пасквиль прямо указывал на ситуацию дня: скандальное ухаживание поручика Кавалергардского Её Величества полка барона Геккерна (Дантеса) за женой Пушкина.

Аналогичные письма были разосланы друзьям поэта. Один из них, В. А. Соллогуб, поспешил с анонимкой к приятелю. Распечатав конверт, Александр Сергеевич сказал:

— Я уже знаю, что такое… Это мерзость против жены моей. Впрочем, понимаете, что если кто-нибудь сзади плюнет на моё платье, так это дело моего камердинера вычистить платье, а не моё.

На минуту задумался и добавил:

— Дуэли никакой не будет.

Но вечером всё же послал вызов Дантесу, так как понял, что пасквиль на него получили не только его друзья, и шило в мешке не утаишь. Духовную атмосферу тех дней в петербургском обществе передаёт дочь царя великая княгиня Ольга Николаевна:

— Воздух был заряжен грозой. Ходили анонимные письма, обвиняющие красавицу Пушкину, жену поэта, в том, что она позволяет Дантесу ухаживать за ней. Негритянская кровь Пушкина вскипела. Папа́, который проявлял к нему интерес, как к славе России, и желая добра его жене, столь же доброй, как и красивой, приложил все усилия к тому, чтобы его успокоить. Бенкендорфу было поручено предпринять поиски автора писем.

Барон Геккерн, посланник голландского короля и отчим Дантеса, стал стеной на защиту недавно обретённого сына. Сначала уговорил Пушкина помедлить с поединком, а затем преподнёс ему сюрприз. Оказывается, молодой кавалергард по уши влюблён в Екатерину, сестру Натальи Николаевны, а за ней (за Натальей