У черты заката. Ступи за ограду - Юрий Слепухин

Ей не хотелось идти наверх. Собственно, «не хотелось» — это даже не совсем то; о своей комнате Беатрис думала приблизительно с таким же чувством, с каким человек, когда-то перенесший пытку, вспоминает обстановку застенка. В ее комнате висел «Отъезд из Вокулёра», и длинный конверт с нью-йоркским почтовым штемпелем лежал в потайном ящичке секретера — эти вещи были как орудия пытки, действующие на расстоянии, и с ними ничего нельзя было сделать — ни забыть, ни уничтожить. Ей не то что не хотелось — ей было страшно идти к себе.

Она прошла мимо двери, не остановившись, и, чтобы куда-то войти, вошла в ванную комнату. Здесь тоже все было как и год назад, как и раньше. В детстве эта комната казалась ей самой приятной: очень просторная, освещенная овальным потолочным окном, вся сияющая белоснежным кафелем и медными трубами. Трубы эти, не запрятанные в стены, а по-старинному пущенные поверх кафельной облицовки, были из красной меди, а все их соединения и краны — из светло-желтой, и все это всегда начищено до золотого сияния. Смешно, но, пожалуй, первые эстетические впечатления своей жизни Беатрис получила именно здесь, любуясь сочетанием белого и золотого. С этим зрительным восприятием для нее навсегда остался связанным и запах ванной комнаты, тоже не меняющийся с годами, — прохладный и удивительно приятный, особенно в жару, запах свежей воды, туалетной соли и мыла «санлайт». Беатрис закрыла глаза, глубоко вдохнула носом воздух и на секунду почувствовала себя девчонкой, только что примчавшейся из лицея.

Она умылась, расчесала волосы, бесцельно переставила флаконы на стеклянной полочке. Поселиться в какой-нибудь другой комнате? Папа скоро уезжает, можно было бы занять его кабинет или еще проще — его спальню. Диос мио, но разве это выход?..

Гостиная была тщательно приготовлена к ее приезду, Беатрис увидела это сразу, едва открыв дверь. Начищенный паркет, протертые стекла — и всюду цветы, большие букеты белых гладиолусов. Таких же, с какими отец приехал в порт. Беатрис, еще стоя на пороге, покраснела и закусила губы, вспомнив, что забыла цветы в машине. Остались на сиденье, а папа, конечно, видел и ничего не сказал. Как нехорошо получилось…

Она подошла к дивану и села на край совсем расстроенная. Нужно же было с самого начала так себя повести! Вопрос об ответственности нужно было задать как-то иначе, или его вообще не нужно было задавать — она же видела, что отцу и без того тяжело. И еще эти цветы!

Беатрис стало тошно от сознания собственной глупости, бестактности и вообще полной непригодности к чему бы то ни было. За что мог полюбить ее Джерри, за что любил Фрэнк? Только по незнанию, очевидно. Всего двадцать дней провели они вместе с Фрэнком — разве узнаешь за такой срок девушку, которая хочет понравиться! А с Джерри было совсем иначе, она не позволила себе с ним ни малейшего кокетства, ничего ровно, И была совершенно искренней. Но и он ничего в ней не увидел, потому что все произошло мгновенно, как поражает стоящих рядом удар молнии, а в таких случаях, наверное, люди вообще уже ничего не видят и ничего не оценивают…

В открытое окно влетела пчела, туго гудя, обошла цветы и повисла над столом, похожая на крохотный геликоптер. Беатрис вспомнилось, как пчела села на руль машины — там, на Луханском шоссе; она вскочила, обожженная болью, и слепо пошла к двери — сама не зная куда, лишь бы уйти от воспоминания. Она их слишком хорошо знала, эти воспоминания. Вот такие, как это, только что мелькнувшее. От них нужно было избавляться немедленно, сразу же, иначе… Иначе вообще нельзя жить!

Воспоминание гнало ее и вело, от него никуда нельзя было деться; гонимая и ведомая им, Беатрис распахнула знакомо скрипнувшую дверь, не помедлив на пороге. Картина висела на своем месте, и ничья рука не прикасалась к испанскому секретеру, где в потайном ящичке лежал отправленный из Нью-Йорка конверт. Еще минуту назад она думала о Джерри почти спокойно, как привыкла думать за все эти месяцы в Европе, но здесь все было иначе, в этой комнате, здесь действительно время остановилось полтора года назад, и, войдя сюда и вдохнув воздух, которым совсем недавно дышал живой Джерри, Беатрис почувствовала, как мгновенно — словно под ударом лавины — рухнуло и рассыпалось прахом призрачное успокоение последних месяцев…

В госпиталь Беатрис поехала на следующее утро. Оказалось слишком рано, ей почти час пришлось ждать в белом пустом помещении, где пахло лекарствами и было очень холодно; она сидела в углу на неудобном жестком диванчике, куталась в большой, не по росту халат, тоже пропахший дезинфекцией, и старалась унять дрожь.

Ретондаро лежал в отдельной палате. Беатрис вошла на цыпочках, больше всего боясь не совладать с собою в первый момент. Но этот первый момент промелькнул совсем незаметно: она увидела не что-нибудь страшное, как боялась весь этот час в приемной, а просто лицо Пико на высоко взбитой подушке, и он улыбнулся и сказал ей привычное «Ола, Дорита!» обычным своим голосом. Только голос этот был слабее, чем всегда, а лицо похудело и цвет кожи был желтовато-бледным.

Беатрис тоже сказала что-то обычное. Что-то такое, что всегда говорят при встречах, — «Салюд, рада тебя видеть» и тому подобное. Потом она подошла и села на стул в ногах кровати, все еще боясь, чтобы взгляд сам не соскользнул с бледного лица на подушке и не метнулся по серому одеялу, и чтобы Пико не прочитал этой боязни в ее глазах.

— Да ты смелее, Дорита, — слабо усмехнулся Пико, очевидно все же прочитав. — Как видишь, я живехонек и исправно виляю хвостом. Могло быть хуже. Как доехала? Как ты вообще живешь?

Беатрис пожала плечами:

— Я? Ничего… живу. Но как ты, Пико, — как это могло случиться?..

— Я легко отделался, говорю тебе. Что такое рука — да еще левая — для человека, работающего головой? А случилось это совсем просто. Ты помнишь центр Кордовы? Так вот, мы вели атаку против Хефатуры, на площади. Потом они около двух часов выкидывают белый флаг. Мы все вскакиваем из-за укрытий и бежим к зданию, и на полдороге — на самом открытом месте — нас встречает шквальный огонь. Меня ударило поперек груди, прямо как палкой изо всех сил, но боли я не почувствовал. Мне только одно запомнилось: я, прежде чем упасть, выронил автомат — говорят, в такой момент человек вспоминает всю свою жизнь, родных и так далее, но я ничего этого не вспоминал, а подумал только, что вот досадно — уронил автомат и он теперь наверняка снова заклинится от удара, его у меня в то утро раза три заклинивало…

— Пико, тебе не вредно говорить? — осторожно спросила Беатрис.

— Нет, ничего. Ну, вот, а очнулся я уже, когда все было кончено. Обидно, конечно. Хотелось увидеть все три акта. Да и руки немного жаль. Хотя, — Пико подмигнул, — этим даже можно гордиться. Все-таки, черт возьми, руку я не под трамваем потерял, а возложил, можно сказать, на алтарь свободы. И вообще, у каждого великого человека должно быть свое Лепанто![77]

Пико снова подмигнул, потом прикрыл глаза и облизнул губы. Он попросил воды, Беатрис вскочила, взяла на столике фарфоровую поилку и со страхом поднесла к его губам.

— Спасибо, — сказал тот, откинув голову. — У тебя случайно нет сигареты?

— Ты с ума сошел. Да и нет их у меня. Пико, а что Ван-Ситтеры?

— О! — Пико усмехнулся, не открывая глаз. — Послушала бы ты, что теперь говорит обо мне мой будущий beau-père![78] Я теперь котируюсь, черт возьми! Оказывается, нужно было лишиться конечности, чтобы тебя признали достойным претендентом на руку сеньориты! Хуже всего то, что мне это все надоело.

— Надеюсь, не Люси тебе надоела?

— Да нет. — Пико задумчиво скривил губы. — Она славная девушка. Но семейка! Я уже не говорю, что это сватовство, продолжающееся четвертый год…

— Дорогой мой, среди наших традиций есть совсем не плохие, какими бы смешными они сегодня ни казались. Я видела, как выходят замуж в Европе, спасибо.

— Патриотизм и ностальгия — благородные чувства, но не нужно им поддаваться сверх меры. Я понимаю, что в Европе тебе все наше казалось милым и хорошим…

— Да вовсе я не такая уж патриотка, как ты думаешь, — сказала Беатрис.

Они помолчали.

— Ты приехала из-за этой революции, или вообще потянуло домой? — спросил Пико.

— Трудно сказать, отчего я приехала, — отозвалась не сразу Беатрис. — «Из-за этой революции»! — Она усмехнулась.

— А в чем дело?

— Нет, ничего. Просто мне показалось, что это звучит немного… Ну, не совсем так, как должен произносить слово «революция» человек, недавно принимавший в ней участие…

— Тебе бы быть следователем, — сказал Пико. — Впрочем, хватит об этом. Тебя политика никогда не интересовала, а меня перестала интересовать на время пребывания в госпитале. Тебе со мной скучно?