Корабль странников (сборник) - Боб Шоу

— Легионера? — Во взгляде Нормана снова появилось любопытство. — Но как же тебе удалось…

— Инвалид!

Забыв о состоянии собственных ребер, Мирр стукнул себя в грудь, вскрикнул и рухнул всем телом на стол, едва не угодив лицом в пепельницу. Норман взволнованно спросил:

— С вами все в порядке?

— Да так, кольнуло… — Мирр озабоченный главным образом тем, чтобы бармен не прогнал его, выпрямился: — Это все от погоды. Сейчас пройдет…

— и, скрывая замешательство, он вновь принялся за кофе.

Норман крутил в пальцах свой стакан.

— Зачем вы вступали в Легион?

— Я… я хотел что-то забыть.

— Что именно?

— Откуда мне знать? — Мирр никак не мог взять в толк, почему так резко поменялись их роли в беседе. — Я ведь забыл это.

— Конечно… простите… — Норман кивнул и нижняя губа его задрожала.

Мирра мучила какая-то неопределенная вина, но вместе с тем он чувствовал, что пора перехватывать инициативу.

— Норман, — сказал он тихо, — ты сидишь и ждешь, пока откроется призывной пункт?

— Да! Да! Как долго тянутся минуты! Зачем заставлять нас ждать?

— Всему свое время, — успокоил его Мирр, нервно оглядываясь при этом: не побеспокоил ли взрыв эмоций кого-нибудь из посетителей. — Вот что, Норман, расскажи-ка мне о своих невзгодах.

Ответом ему был печальный взгляд.

— Я совершил нечто ужасное и не могу говорить об этом.

— Можешь, Норман! — Мирр положил ему руку на плечо. — Вырви это из себя, скажи. И тебе станет легче.

— Если бы это было правдой!

— Это правда! Правда! Откройся мне, Норман!

— Ты уверен, что хочешь выслушать меня?

— Да, да.

— Мое преступление состоит в том…

— Ну, Норман, ну же…

— Что я дезертировал из Легиона!

С оглушительным грохотом Мирр уронил свою кружку на каменный пол. Потеряв дар речи, он глядел на макушку склоненной в отчаянии головы Нормана, но тут бармен, выскочив из-за стойки, вцепился ему в воротник.

— Вот что, вы, двое! Вон отсюда! Я следил за вами с тех пор, как вы уселись рядышком, и такие мне в заведении не нужны!

— Случайность, чистая случайность, — бормотал Мирр, чей разум все еще раскручивал нисходящую спираль недоверия, засунул две полученные от Нормана десятки в карман рубашки бармена, чем убедил его вернуться на свой пост.

Бармен собрал осколки, выдал последнее предупреждение о держании друг друга за руку и удалился, несколько раз гневно обернувшись.

Мирр постучал по голове Нормана суставом указательного пальца.

— Посмотри на меня, Норман, — прошептал он. — Ты же не будешь обманывать старину Войнана…

— Это святая правда…

— Но послушай, Норман! Дезертирство из Легиона — это такой пустяк, что и волноваться нечего! Каждый рядовой мечтает об этом! Это его единственное желание!

— Рядовые — да, от них ничего другого и не ждут… — Норман наконец-то поднял глаза на Мирра. Лицо его было пунцовым от стыда. — Но я-то был офицером!

— Офицером? — переспросил Мирр и замолчал, пытаясь найти для этой новой информации место в сложнейшей головоломке своей жизни. Однако собеседник его уже впал в исповедническое настроение и не мог остановиться.

— …и не просто офицером. Я — лейтенант Норман Голлубей, единственный сын самого генерала Голлубея! Мои предки безупречно служили Легиону два столетия… два столетия! Два века генералов и маршалов, битв и подвигов, медалей, славы и величия! Можешь ли ты представить, какой груз

— невыносимый груз — наложила на меня семейная традиция?

Мирр отрицательно замотал головой, частью — потому что от него этого и ожидали, частью из-за ощущения, будто мозг ему выжигают каленым железом.

— Почти с той самой минуты, как я родился, а уж с колыбели — точно, меня готовили к службе в Легионе. Отец никогда не говорил со мной ни о чем, кроме как о Легионе. Мать… — МАТЬ! — никогда не говорила со мной ни о чем другом! Жизнь моя была посвящена Легиону, и самое ужасное… что мне этого не хотелось. Я мечтал о другом.

Норман замолк и, судя по всему, погрузился в размышления о сыновней непочтительности.

Мирр был рад этому, потому что жжение в его мозгу усилилось и перед мысленным взором начали одна за другой возникать картины: дом в колониальном стиле с белыми колоннами; седовласый мужчина с суровым лицом, в безупречной форме генерала Космического Легиона; прелестная женщина, чья сдержанность была столь совершенна, что казалась враждебностью, и чья осанка ни в чем не уступала безукоризненной офицерской выправке ее мужа. Это были картины его собственного детства, и Мирр начал догадываться, почему памятевыводитель на призывном пункте выжег все его прошлое. Если вся его жизнь была пропитана традициями Космического Легиона, вина в предательстве семейной чести была равно всеобъемлющей. Каждый запечатленный в его памяти случай, каждая мельчайшая деталь детства были ключом к сущности преступления. Поэтому машина с электронной скрупулезностью изъяла все.

Одна тайна его жизни раскрылась, но вместо нее уже выросла другая.

— Да, Норман, не позавидуешь тебе… Конечно, с таким воспитанием можно презирать себя за самовольную отлучку, но зачем возвращаться в Легион рядовым? Тебе нет нужды избавляться от воспоминаний. Вернись в Легион, и ты уже не дезертир, тебе нечего волноваться! Это так просто!

— Просто! Он говорит! — Норман издал жутковатый смешок: казалось, это плачет сама его истерзанная душа.

— Разве не так?

— Если бы ты только знал!

— Ради всего святого! — Мирр из последних сил боролся с нетерпением, понимая, что находящегося в таком состоянии собеседника торопить опасно. — Расскажи мне, Норман!

— Беда в том, — ответил тот, возбужденно хватаясь за стакан, — что я не просто сбежал, я струсил и дезертировал в бою. Даже для генеральского сынка это — серьезное преступление.

— И вправду, — согласился Мирр. — Но все-таки наш… твой отец мог вмешаться…

Норман отрицательно покачал головой.

— Ты просто не понимаешь… от человека, не воспитанного в армейских традициях, я этого и не ожидал. Нет такого способа, которым можно было бы смыть это пятно с фамильного знамени. Но запомни, не репутация семьи тяготит меня, а чувство вины. Моей собственной, выбитой в мраморе и отполированной вины. Мне стыдно за то, как я дезертировал.

— Расскажи! — потребовал Мирр, игнорируя леденящие предчувствия.

— Не могу. Мне кажется, я вообще ни с кем не смогу об этом разговаривать.

На этот раз неподатливость Нормана вызвала у Мирра чувство скорее облегчения, чем раздражения.