Откуда в море соль - Бригитта Швайгер

Папа придает уверенность маме, Рольф дает ее мне, Альберт придает уверенность Хильде, Рольф обсуждает с Альбертом проблему японского тунца, которого больше вообще нельзя употреблять в пищу из-за высокого содержания свинца, а Хильда растолковывает мне восхитительный эффект сауны дважды в неделю и рассказывает, как ее ребенок впервые зашевелился, Рольф мог бы сказать Альберту что-то очень важное, я объявляю, что сейчас открою Chivas, Альберт признается, что он все время только этого и ждал, Рольф запрещает мне говорить о цене виски, а Хильда возражает против того, что я открываю дорогую бутылку, она вырывает Chivas у меня из рук, Альберт одергивает ее: не устраивай театр. Она и не устраивает. Она ведь действительно возражает, хотя и не против виски. Хильде совершенно неинтересно, почему у меня засохли комнатные цветы, а я совершенно не хочу говорить о недостатках центрального отопления, не хочу и о том, легкая ли у меня рука для комнатных растений или нет, однако простоты ради мы сошлись на том, что у меня нет, а у Хильды легкая, и тут стало тихо. Японская рыба больше ничего не дает, Рольф кладет правую ногу на левую, чтобы нарушить тишину, и раскачивает тишину, а Хильда быстро выкладывает на стол для разговора одну старую тему. Мы делаем вид, что она новая, но ведь и наши уши уже устали. Можно спать с открытыми глазами. Алкоголь сгущает кровь, все, что мы говорим, теперь проходит через студенеобразную стену, и тогда Хильда оказывается в ванной и хочет знать, где я купила полотенца и сколько они стоят, и каждый быстро говорит все, что ему приходит на ум по поводу полотенец.

Конечно это мерзко, но ты только что встала на ее сторону и теперь тебе деваться некуда, говорит Карл. Ведь таких историй, как ты мне рассказываешь, дюжины, не наводи ими на меня скуку. Рольф меня ревнует? С каждой женщиной я думал о тебе, говорит Карл, думаю, я любил тебя, и я был не прав по отношению к тем, с которыми это делал, ведь они же совершенно ни при чем, это я не хотел тобою обладать и тебя губить. Знаешь, что я делаю, когда работа выматывает? Я напиваюсь, пишу стихотворение, сразу же пародию на него и пародию на себя самого, потом таблетки, и каждый вечер один и тот же наркоз, а утром я сажусь в свой "фольксваген", еду в школу, вру что-нибудь детям про историю и немецкую миссию, каждый думает, что я говорю то, что думаю, а когда я прихожу домой, мне доставляют радость неловкие прикосновения моей сестры, и я надеюсь, что она живет в мире с собой.

В каждом деле должен быть смысл. Соблазну размышлять о смысле занятий мы не подвержены. Ведь так много нужно сделать! Всегда найдется ящик, в котором пора навести порядок. По воскресеньям мама вытаскивает из шкафа пуловеры, пояса, нижнее белье, сумочки и блузки, потом она опять запихивает все обратно. Мешать ей при этом нельзя. Если ее громко окликнуть, она пугается, потому что она погружена в процесс наведения порядка. Кто знает, зачем она все это вытаскивает... Во всяком случае, это успокаивает, и Рольф спокойный человек потому, что он любит порядок. Он вытирает ноги прежде, чем войти в дом, перевешивает собачий поводок на свое место, а на освободившийся крючок вешает пальто, моет руки, проверяет, нет ли на зеркале белых точек. Нет, сегодня зеркало блестит как зеркало. Жена протерла. Она стоит в дверях ванной, и он видит свою жену в зеркале, затем идет в спальню, снимает туфли, ставит на место, снимает пиджак, видит жену в дверях спальни, что ей здесь нужно, почему она сегодня не сводит с него глаз? Он развязывает узел галстука, как я завидую ему в эту минуту, у него есть галстук, и он может просто снять его через голову. Он такой как есть, а не такой как я. Он находит на ковре заколку для волос и без слова упрека кладет ее на мой ночной столик. Если бы он наконец вызвал у меня отвращение, меня бы прорвало.

Карл написал однажды: мы - гвозди, с помощью которых бог строит свой дом. Дом должен быть прочным, и, конечно, каждый удар должен быть точным, мы подставляем голову, и каждый удар причиняет нам боль, но мы всего лишь гвозди. Бог мертв, написал мне Карл в другом письме. Кто в этом разберется?

Рольф считает, сколько мы зарабатываем. Он говорит "мы". Сколько мы сегодня заработали и сколько заработаем в следующем году, и через двадцать лет после его поступления в ФЁЕСТ, сколько он тогда всего для нас заработает. Я не должна выдергивать из скатерти нитки, когда он со мной обсуждает наше будущее. И почему я печальна, ведь он меня любит, он хочет, чтобы между нами была гармония, и он не хотел попасть в Блица, он выпустил в него заряд дроби только для того, чтобы отучить от охоты на кур. Это нормально, что охотник стреляет дробью в воздух поверх своей собаки, чтобы ее напугать. Но Блиц обернулся, дробинка попала ему в глаз, и глаз сразу распух и поблек, но ведь Блица тотчас отвезли в ветеринарную лечебницу, ему был дан наркоз, он совершенно ничего не чувствовал, только вскочил и спрыгнул во сне с операционного стола, плакал на резиновом полу, и врач сказал, лучше не оперировать, из пустой глазницы будет постоянно течь. Если собака будет страдать от головной боли, подмешивать ей в еду таблетки. Или усыпите ее. Рольф говорит, что для этого собака ему слишком дорого встала. И я не должна устраивать истерики, Блиц ведь не знает, что он слепой.

Он этого не знает, только он натыкается на край стола, опрокидывает предметы, не видит машин, которые идут справа, воет, лает, трется глазом о мягкие стулья и обо все мягкое, трется головой о пальто всех, кто к нам приходит, и иногда всем своим телом трется о людей. Теперь с ним слишком много хлопот. Соседи страдают от шума, который по ночам доносится из квартиры. Рольф не хочет наживать себе врагов из-за животного, это и для Блица лучше, говорит он, нужно просто принести жертву. Блиц принадлежит Рольфу. Иди сюда, дай лапку, браво, машина, иди смотри, смотри, как он все еще радуется, когда слышит машину, и в самом деле жаль, говорит Рольф. Блиц выбегает из квартиры вниз по ступенькам, натыкается на стены, садится перед машиной, прыгает на заднее сиденье, как он это всегда делал, лижет кожу, потому что лизнуть Рольфа в затылок он не имеет права. Это его последняя поездка. Здесь остается прокусанный желтый резиновый мячик. Автопокрышка с его шерстью. Поводок.

Тебе нужно, чтобы тебя слышал весь город? Даже по человеку так не горюют. Ведь ты ревешь не из-за собаки, у тебя внутри что-то еще. Рольф делает наконец первый ход, но то, что у меня внутри, наружу не выходит. Оно приклеивается где-то там и растет, кожа ослабевает, а это затвердевает, потому что оно хочет расти дальше, а места ему не хватает, и оно распространяется до кончиков пальцев, и мне становятся слишком тесны и платья, и кожа, и я хотела бы все с себя снять и вылупиться из своей скорлупы. Бывают мгновения, когда меня тянет так сжать чашку, чтобы она треснула, все растоптать, поломать и бежать отсюда, но куда? И я заглушаю в себе все это до тех пор, пока еще существует кожа. Без кожи была бы гибель. Без кожи нас было бы видно. Мысль, что кто-то может лопнуть и вдруг остаться без кожи, невыносима. Все всё увидят. Как часто я говорила это и не понимала, что говорю.

По воскресеньям воздух становится таким густым, что птицы застревают в полете. Река застревает под мостом. Воскресенье принадлежит людям, которые живут в упорядоченных отношениях. Я могу по воскресеньям водить машину, потому что ведь когда-то вместе с аттестатом я получила и водительские права. Аттестат и водительские права, говорит мой папа, это как чтение и письмо. Рольф дает советы, чтобы в потоке уличного движения я могла сориентироваться, потом я должна пустить его за руль, потому что он начинает нервничать, ему жаль машину

когда я веду, сцепление всегда пробуксовывает. Почему ты не скажешь ни слова?

спрашивает он. Он говорит, можно знакомиться с ландшафтом и все-таки ронять словечко время от времени. Я зажигаю ему сигарету и даю другие очки из отделения для перчаток. Когда он тормозит, мы останавливаемся, когда нажимает на газ, мы едем. Что я имею против того, что вполне нормально? Некоторые машины, которые идут навстречу, ведут женщины. Встречный ветер доносит к ним внимание мужчин.

Когда я без Блица гуляю по лугам, я думаю о том, что не дам победить себя неприятным видениям, которые возникают сами собой. Я хожу по кладбищу и читаю все имена и не пугаюсь свежевырытых могил, потому что земля открыта, чтобы нас принять обратно, и здесь поднимается ветер, который нас укутает, и ведь уже под волосами мы носим череп мертвеца.

Воскресенья с музыкой, но пожалуйста, без кошачьих концертов. Паганини кошачьей музыки не писал. Ах так, de gustibus non est... так это говорится? Как, ты этого уже не помнишь? Cave canem! Скажи, как это звучит, говорит Рольф, я хочу знать, действительно ли ты все забыла. О вкусах не спорят. Нет, по латыни. Он вспоминает со мной: disputandum. В это воскресенье Рольф помнит особенно много латинских фраз, а мостовая под окном твердая, мне нужно было бы высунуться совсем чуть-чуть, всего один стук сердца отделяет меня от мостовой. Вергилий был мне отвратителен, говорит Рольф, но Тацита я всегда любил.