Избранное - Леонид Караханович Гурунц
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не в утешение будет сказано: «шамайки», «селедки» — не единственные клички, которыми мы награждали гимназистов. Предупреждаю заранее: если вы по ходу повествования услышите другие дразнилки, вроде «двоечник», «второгодник», «третьегодник», так и знайте: на прицеле какой-нибудь городской воображала. Кто-то пронюхал, а может быть, придумал, что один из гимназистов то ли получил двойку, то ли в самом деле был оставлен на второй или третий год — и дразнилка готова. При надобности почему бы не прибегнуть к ней, чуть-чуть сбить с них гонора. Подумаешь, в гимназии учатся. Если хотите знать, наша школа не хуже любой гимназии и самого реального в Шуше. Многие в Карабахе мечтали бы иметь в своем селе такую школу, и такого учителя, как парон Михаил. И нечего выпендриваться перед нами, мы сами с усами.
Последними приехали сыновья Согомона-аги.
Старший из них, Цолак, — толстый, грузный увалень, но задавака из задавак. Двое других — Вард и Беник — тоже учились в гимназии, были такими же несносными, задиристыми, как Цолак.
Постой, постой — это ведь про Цолака такой слушок прошел, будто этот дылда из двоек не вылезает. А может, про Беника или Варда — задаваки, каких не сыскать. Ах, мне эти отпрыски Сев-шуна. Недаром же говорят: из гнезда коршуна редко вылетает сокол.
Отпрыски Согомона-аги держались так, как будто это они Согомон-ага, не меньше.
В деревне они говорили между собой не иначе, как по-русски. Цолак, шествуя во главе братьев, разглагольствовал:
— Мы гимназисты, и нам с этими голодранцами якшаться нечего. Они так и останутся на всю жизнь пастухами, а нам тут не жить. У нашего папаши хватит денег, чтобы отправить нас в университет даже в Санкт-Петербург. Чем мы хуже Хорена, сына Вартазара?!
«Дорогой папаша» действительно делал все, чтобы наследники не поминали его недобрым словом. Его закрома всегда ломились от хлеба, а огромные отары овец осенью, спускаясь с гор, занимали чуть ли не половину деревенских пастбищ. Правда, до Вартазара ему далеко, но кто после Вартазара может похвалиться своим богатством, как не он, Согомон-ага?
Из братьев самым смышленым был, конечно, Цолак. Он все умел делать: косить сено, играть на мандолине, хорошо лазил по деревьям. Одного он не умел делать — это научиться сносно ездить на коне, не падать с него при быстром его беге. Это же просто беда. Не успевал сесть на коня, как уже кубарем слетал с него. А вот заиграет на мандолине — заслушаешься: такие он выводил на ней переливы звуков.
Каждый день сыновья Согомона-аги выходили за реку, где старый Петрос-апер [24] учил их верховой езде.
Петрос в молодости слыл лучшим наездником. Ни одна свадьба не обходилась без него, всегда он был макар-баши [25] и удивлял всех мастерством джигитовки. Петрос-апер особенно выходил из себя, когда садился на коня Цолак. Он так виртуозно падал.
Петрос-апер, свирепея, не выбирал уже выражений.
— Да не так, чертов сын, — кричал он, ударяя оземь папахой. — Это тебе не в гимназии учиться или по струнам тренькать. Разве так сидят на коне?
Принимая из рук оплошавшего наездника разгоряченного жеребца, он гладил его по крутой шее, похлопывал ладонью по глазам, усыпляя бдительность, и только после этого, взявшись за стремя, вспрыгивал в седло.
Удивленный жеребец шарахался в сторону, мотал головой, но, почувствовав на спине опытного седока, покорно подчинялся ему.
— Не болтай ногами, когда сидишь на коне. Не хватайся за луку, не тяни узду, — поучал конюх гимназистов.
Но стоило им очутиться в седле, как все наставления вылетали из головы, и оробевшие наездники начинали дрыгать ногами, съезжать то на один, то на другой бок, судорожно цепляясь за луку. Жеребец свирепел, закусывал удила и несся во всю прыть, грозя в любую минуту скинуть с себя седока.
Петрос-апер бранился еще больше, а мы, приученные сызмальства к верховой езде, провожали улюлюканьем горе-наездников и злорадно хохотали.
*
Много веселых минут доставлял нам Вачек, сын кума Мухана. Однажды, вернувшись из Шуши, он решительно отказался понимать наш нгерский язык. Вот было разговоров в деревне!
А Мухан не знал ни «чистого» армянского языка, на котором бойко тараторил Вачек, ни русского и в обществе сына чувствовал себя как на чужбине.
Вечерами, по своему обыкновению навещая нас, кум Мухан делился с дедом своими радостями.
— Что делается с нашими детьми, уста Оан! — взахлеб восторгался успехами сына кум. — Если так пойдет дальше, через год-другой мой Вачек мирового судью Сарибека за пояс заткнет!
Мировой судья Сарибек, живший в Шуше, славился во всем Карабахе.
— Не знаю, заткнет ли за пояс твой Вачек Сарибека, — сказал дед, пряча улыбку, — но могу биться с тобой об заклад, что в следующий свой приезд из Шуши он не признает собственного родителя.
Но Мухан не понял насмешки деда:
— Да, уста Оан. Растут дети, не ускачешь за ними!
Хотя Вачек и сторонился нашей компании, при случае примыкал даже к гимназистам, но мы на него зла не таили. Из-за дяди Мухана, наверно.
Как-то Вачек не преминул поважничать своей изысканной речью и перед нами.
Мы сидим у края тропинки, протоптанной в траве. Вся земля вокруг нас в зарослях ежевики. В играх мы воображали эти кусты дремучим лесом. На ветках ежевичника, в ворохе колючих крохотных зубчатых листьев, рдеет кисть красных, еще неспелых ягод.
Я внимательно слушаю Вачека. Но порази меня гром, если я что-нибудь понял из его слов. Только и узнал, что в Шуше есть дашнакский комитет [26], а кроме дашнаков существуют еще арменаканы [27] и гнчакисты [28].
Что это? По-русски? Вроде нет, не похоже. По-армянски? Тоже как будто не то. Ну, положим, дашнак — это мы знаем. Но что за слово «гнчак» или «арменакан»?
Вачек, казалось, только этого и ждал.
— Эх вы, деревня! Таких слов не знаете!..
Мы молчим. Чего не знаем, того не знаем.
— Ну хорошо. Я объясню, — великодушно соглашается Вачек.
И, на минуту скинув с себя спесь, доверительно сообщает:
