Признание в любви: русская традиция - Мария Голованивская

Карандышев . Нет, нет, и не просите, нельзя; я запрещаю.

Отудалова . Что вы! Запрещайте тогда, когда будете иметь право, а теперьсеще погодите запрещать, рано.

Карандышев . Нет, нет! Я положительно запрещаю.

Лариса . Вы запрещаете? Так я буду петь, господа!

Но и без всякого пения женщина знает, что звук ее голоса оказывает воздействие на мужчину, она старается говорить нараспев, очаровывая самим звучанием того, что она говорит.

Очевидно, что воздействие через пение, воздействие голосом и его тембром сейчас уже отнюдь не женская прерогатива. Молодые юноши поют девушкам под гитару нехитрые лирические песни про любовь, добиваясь их расположения и завоевывая из сердца. Охота на партнера, конечно, дело представителей обоих полов. И магические тактики, первоначально, по моему убеждению, применяемые преимущественно женщинами, стали теперь с легкостью применяться представителями и противоположного пола мощно развившими гейскую культуру, для которых женские техники соблазнения, как и женским варианты судьбы, кажутся очень привлекательными.

Музыка, пение – конечно, целый огромный мир. И в нем песни о любви занимают центральную, если не главную часть. И нет здесь особой разницы между «Yesterday» Битлз, арией Ленского или «Ave Maria».

Однако не духом единым жив человек.

Внешние атрибуты сакральности у женщины, конечно, подкрепляются и ее особыми функциями, которые исконно были присущи ей в нашей культуре. Я не говорю о деторождении, это слишком очевидная вещь. Но есть и более тонкие нюансы в ее традиционных занятиях.

Как мы знаем, Феврония была великой врачевательницей, а Царевна-Лягушка сумела испечь царю невиданный хлеб. Так у нас принято и по сей день: женщина должна хорошо готовить и уметь лечить всю семью. Здесь проявляется в полный рост наша национальная специфика: к примеру, у европейцев, в частности у французов, и врачевание и кулинария были и остаются почетным мужским делом.

Конечно, на Руси знахарством и врачеванием занимались и мужчины, однако славянские шептухи, повивальные бабки и травницы, заговаривательницы ран были в большой чести. Так, до сих пор широко известна первая русская женщина-врачевательница Мстиславна (возможно в крещении Евпраксия), дочь Великого князя Киевского Мстислава Владимировича и внучка Владимира Мономаха, прозванная Добродеей.

Тот факт, что традиционно еду в семье готовит женщина, можно объяснить по-разному, например, традиционным распределением функций между мужчиной-добытчиком и женщиной – хранительницей очага. Но культурный стереотип – поразить мужчину кулинарным искусством, пригласить и попотчевать так, чтобы он «ел урча» – это особенность наша, идущая от наших корней. Да и какой русский мужчина простит жене кулинарное невежество?

В Европе же едят в кафе, а холодильник может быть пуст. Женщина и еда у французов, англичан, испанцев, немцев, американцев никак не связаны. Там смело покупают в магазине полуфабрикаты и потчуют ими всю семью. Русский дом должен быть хлебосольным и исторически хозяйством в нем заправляла хозяйка. Именно ей легендарная Елена Молоховец адресует все свои советы по устройству трапезы, а не нанятым на английский манер «домашним распорядительницам». Мы привыкли получать еду из рук женщины, матери, бабушки, но почему у нас так принято?

Возможно, здесь можно проследить связь с древними ритуалами привораживания, распространенными у восточных славян, связанными с пищей и питьем. Женщины, приготавливая пищу, колдовали над ней, примешивая в нее разные приворотные снадобья. Мы и по сей день говорим: «Что ты там колдуешь на кухне?» или «Что ты там колдуешь над пирогом?», имея в виду особое старание и искусство, с которыми женщина относится к приготовлению еды. Мы считаем, что через еду получаем дома любовь и заботу, здоровье и силу. Помимо этого есть и еще один аспект, не утративший своей актуальности: всякое приготовление и совместное принятие пищи – действие сакральное. Эта совместность и обозначает целостность собравшихся за столом. Преломить с кем-то хлеб, собрать друзей и близких на пышное застолье означает не что иное, как собрать всех в круг, сделать это сообщество замкнутым кругом своей семьи в широком смысле слова. Разделение еды – по сути породнение, и женщина, которая эту еду готовит (распределяет часто мужчина) – в самом основании этого породнения, не только физически, но и ритуально.

Мы как носители культуры идентифицируемся через наше отношение к еде. Наша хлебосольность и стремление сразу накормить случайно зашедшего в любое время гостя – не только рудимент отношения к путнику в огромной холодной стране, но и остаток старого общинного ритуала: разделить хлеб, что Бог послал, – ни что иное, как подчеркивание родственности, предложение родственности, осуществляющее через совместную еду. Отсюда же наш протест против одиночного принятия пищи в семье («Ты что, даже не сядешь со мной?»). На рациональном уровне не понять, почему утоляющий голод хочет компании, но по сути понятно – без компании нарушается ритуал обозначения родства.

Уже в русских сказках мы видим особую роль еды – даже Баба-Яга должна вначале покормить да напоить героя, прежде, чем его расспрашивать. Еды же касается и второе испытание, которому царь подвергает своих невесток в сказке о Царевне-Лягушке: надобно испечь для него хлеб.

В классической русской литературе связь женщины и еды теряется, в первую очередь, потому, что в бытописании, как и в самом быту, начинает преобладать европейский канон. Царство еды мы обнаруживаем лишь у Н. В. Гоголя и Н. С. Лескова, но с любовной темой и в одном, ни в другом случае соотнести это невозможно. В любовных признаниях, которые служат пищей для этих наших рассуждений, конечно, «плюшками не балуются». Но сам наш быт, где женщина по-прежнему кормит и поит, укрепляет нас в мысли, что сакрализация женщины по-прежнему присутствует в нашей культуре. Да и понятие (выражение) Родина-мать существует только у славянского мира, напоминая о том, как многосложно мы мыслим женский образ. Эта многосложность женского образа, и связанного с ним умения околдовывать и очаровывать, возможно, отчасти объясняет, почему в России не было инквизиции. Не считали их ведьмами, не порицали магические практики, которые имели сакральные корни.

Как это нам ни покажется странным, еще со времен Древней Руси любовь как мотив для создания семейных уз почиталась и уважалась. В других культурах, близких и далеких, это было совсем не так. Сам по себе образ женщин Древней Руси неоднократно описывался, и сейчас уже ни для кого не секрет, сколь масштабны были личности древнерусских женщин и сколь существенную роль играли их особенные способности в жизни окружающих. Не исключено, что именно благодаря этому факту в нашей культуре столь высоко ценятся эмоциональность и иррациональность, воплощенные, как мы увидим дальше, в самом нашем понятии любви, безусловно, понятийно развитом женщиной.

Удивительным образом все описанное здесь напрямую отразилось в любовной риторике, которая в изобилии представлена в русской литературе, начиная с XIX века. Наблюдая за любовными признаниями и вычленяя из них смысловые стереотипы, мы увидим, как мужчины и женщины апеллируют именно к этим древним, уже очевидно не проявляющимся стереотипам.

Русская культура удивительно сохраняет древности. Несмотря на то, что наша культура любовного объяснения, произносимого текста, какие-то внешние атрибуты, как и сама форма романа, во многом были заимствованы из европейской, в частности французской, культуры, вся ритуальность, содержательная логика в ней остались русские. Да и героини в русской литературе, хоть в большинстве своем и говорят по-французски, представляют собой глубинно-русские типы. Было бы немыслимо представить себе в центре русского любовного объяснения европейский или азиатский ход разговора. Разве что в «Герое нашего времени» Лермонтова, где Бэла активно участвует в сцене объяснения своим красноречивым и принятым в ее культуре молчанием.

Все героини больших русских романов – подлинные наследницы Ярославны, Елены Премудрой и Василисы Прекрасной, если что и изменившие, то только внешность и немногие несущественные для любовного дела навыки и внешние атрибуты своей, совершенно не связанной с любовью, семьей и браком жизни.

Женская магия – явление универсальное. Другое дело – как эта магия практикуется и как относится к ней официальная принятая этика той или иной страны. Посмотрите, как называются известнейшие французские духи – «Черная магия» (Magie noire), «Яд» (Poison), «Опиум» (Opium), «Душевное смятение» (Turbulence) и так далее. Вся женская косметика может быть смело подведена под знаменитую фразу, которую в рекламе произносят звездные кинодивы: «Ведь я этого достойна». В глянце косметику давно приравняли к «красоте» и сделали просто рубрикой, которая так и называется. То есть красота стала индустрией, помогающей женщине «добиться своего». Миф превратился в маркетинг. Так часто бывает. Маркетинг, двигающий торговлю в мегаполисах, сплошь опирается на старые мифы, смешивая их и порождая новые. Один из них был блестяще подмечен французским социологом и философом Жаном Бодрийаром в книге «Общество потребления». У нас принято считать, пишет он, что потребление является решением всех проблем. Потреби – и все решится само собой. Глянцевая идеология стоит на этом же: сексуальность и успешность – это одно и тоже. Купи себе аксессуары чародейки – и тебе будет принадлежать весь мир. С этим не поспоришь, волшебникам и волшебницам принадлежит весь мир, поэтому они и волшебники. Но остальные могут легко казаться ими, приобретя себе внешность волшебницы. Камни, украшения, косметика, средства для ухода за волосами, одежда – всё помогает обрести «ритуальный раскрас». И это обязательно сработает, потому что выверено веками.

Миф о красоте, сначала античный, потом ренессансный, превратился в миф о beauty, зародившийся в шестидесятые годы прошлого столетия, когда было объявлено во весь голос, что женщина – человек с большой буквы и главное – отменный покупатель. Эмансипирующая волна внесла иные стандарты, и если первая волна эмансипации, шедшая от революций (во Франции – Великой Французской, в России – от революции 1917 года) просто уравняла социальные права женщины и мужчины (избирать и избираться, одинаково стоить для работодателя), то вторая эмансипирующая волна 1960-х годов (после французской революции 1968 года) открыла путь сексуальной свободе и окончательно узаконила иной женский этикет, суть которого в соблазнении, а не в аристократической скромности. В обиход через моду, которая стала массовой, вошли совершенно иные стереотипы, как раз выставляющие напоказ ритуально-шаманскую архаику – татуаж, пирсинг, очень яркий фантастический макияж, обнаженное тело – все то, что еще вчера в приличных семьях считалось бы неприличным.