Новые русские - Михаил Рогожин

Вера, ничего не сказав Максу, собирает вещи в брошенную на кровать сумку. Ей кажется, что он сразу поймет, почему она едет с Глотовым. За годы их совместной жизни ревность Макса к Валентину постепенно заглохла. Он перестал относиться к Вере, как к женщине, которую можно потерять. Полностью уверовал в ее безграничную благодарность к нему. Что ж, как человек, она действительно благодарна. А как женщина — уязвлена. Она столько раз заставляла себя полюбить его, что этих стараний хватило бы на завоевание нескольких прекрасных мужей. Кстати, Глотов при ближайшем рассмотрении оказался намного внушительнее и долдонистее, чем возникавший в ее памяти. Измена с ним будет хорошей местью и себе, и Максу. Вере нравится возникающее чувство стыда за свое поведение в кабинете Глотова. Надо еще понапористее. Ошарашить его. Для отъявленного семьянина-моралиста то, что она является женой его, хоть и плохонького, но приятеля, много значит. С большим трудом придется перетаскивать его через этот барьер. Вера решительно застегивает сумку. Вещи собраны. Отступать некуда. Остается сообщить Максу об отъезде. Интересно, по какому случаю он пьет в одиночку? Случайно возникший вопрос останавливает так хорошо накрутившую себя женщину. Ноги подкашиваются. Вера беспомощно опускается на постель рядом с сумкой. Оказывается, она не такая сильная, какой хочет казаться. Зайти на кухню и посмотреть в глаза мужу совсем не просто. Она уедет с удачливым долдоном Глотовым, а талантливый, ни на что не пригодный Макс от безделья будет пить принесенный с кафедры спирт. На глазах Веры появляются слезы. Ей почти жалко его. Но вслед за жалостью возвращается злость. Благодаря ей Вера доведет намеченное до конца. Вот тогда Макса будет жалко по-настоящему. Оплеванная собой, презираемая Глотовым, она найдет свое прощение в тихом стоне на груди Макса.

Вера с трудом поднимается. Долго приводит в порядок лицо. Ничто не должно возбудить подозрений. Поднимает сумку и, бросив последний взгляд в зеркало, идет на кухню.

Максу ну никак не в жилу разговаривать с Верой. Он молча выслушивает ее, даже не удостаивая взглядом. Только отмечает про себя, что утром Глотов не собирался ни в какую командировку. Зачем же Вера так дешево врет? В душе заворочались нехорошие подозрения. Но мысль о том, что отъезд Веры откладывает необходимость убивать ее завтра утром, примиряет Макса с враньем жены. Пока у него не хватает сил расправиться с ней. Пусть едет. Может, и не вернется.

Вера терпеливо ждет, надеясь, что Макс хоть как-нибудь отреагирует на ее сообщение. Но он молчит. Демонстративно наливает в рюмку разведенный спирт. Вера не может не высказаться перед уходом. Она отодвигает от Макса полную рюмку, садится рядом, старается поймать его взгляд.

— Ты в состоянии слушать? Я еду работать. Потому что кто-то из нас должен зарабатывать деньги. Но здесь остается наша дочь. Тебе наплевать, где она. Ну, это проблемы твоей совести. Очень рассчитываю, что ты протрезвеешь и постараешься вернуть ее в дом. Ведь когда она была маленькой, именно ты взял ответственность за ее судьбу. На меня она плюнула раз и навсегда. Давай каждый будет заниматься своим. Я защищать докторскую, а ты найдешь общий язык с Алей.

Не дожидаясь ответа, Вера подхватывает сумку и уходит в коридор. Через минуту хлопает входная дверь. Макс от неожиданности не способен выпить. Жалко, что у него нет пистолета. Он бросился бы за ней и разрядил целую обойму в гладко зачесанный затылок.

К Элеоноре не принято приходить без приглашения

К Элеоноре не принято приходить без приглашения. Поэтому ее смутил нежданный звонок в дверь. Она долго мотается из комнаты в комнату, прежде чем осмеливается подойти к первым половинам входной двери.

— Кто это? — спрашивает она, стараясь не выдавать беспокойства.

— Золото мое, это я, — звучит в ответ грубый старческий голос.

Элеонора с трудом придает лицу приветливое выражение. Пожаловала ее свекровь, Гликерия Сергеевна Первеева. Женщина очень пожилая, властная и неискренняя. Сначала она купалась в своей короткой артистической славе, потом в безграничной славе мужа — композитора Ивана Модестовича Сталецкого, а после его смерти в популярности сына — Василия Ласкарата. Была безмерно избалована вниманием, деньгами и вседозволенностью. Теперь ничего не осталось. Многие вообще уверены, что она давно умерла. Но старуха пережила многих мужей, сына и не собирается закрывать глаза. Одна из немногих радостей, оставшихся ей, — измываться над бывшей невесткой. Дело в том, что квартира из шести комнат и круглого холла, вся обстановка — антикварная мебель, картины передвижников, иконы, сервизы, доставшиеся Элеоноре после смерти Ласкарата, когда-то принадлежали Гликерии Сергеевне. Сталецкий до конца своих дней баловал молодую жену-актрису и оплачивал любую ее прихоть. Элеонора вынуждена терпеть эти визиты. Старуха последний раз вышла замуж несколько лет назад. Переехала к новому немолодому мужу, который ее боготворит еще со студенческих довоенных лет. К нему она перевезла свой многолетний скарб, оставшийся от четырех или шести мужей. Небольшая трехкомнатная квартира в Сокольниках большего вместить не в состоянии. Но не желая считать все оставшееся на Тверской собственностью Элеоноры, Гликерия Сергеевна приходит посидеть в круглых креслах из карельской березы, посмотреть, не вытерлись ли вышитые цветы на других — французских креслах, полюбоваться на картины Серова и Маковского, придирчиво пересчитать бесчисленные предметы немецкого сервиза XVIII века. Если она находила хоть крохотную щербинку на краях тарелок или соусников, то расстраивалась до слез. Плакала, утверждая, что еще одна печаль поселилась в ее сердце.

Каждый ее визит изматывал Элеонору, возмущая бесцеремонным вторжением и мелочными упреками, суть которых заключалась в демонстрации хозяйского права старухи на оставленные Василием вещи. Лучше бы забрала с собой. Но брать больше уже невозможно. Шкафы и серванты нового немолодого мужа трещат от нажитого за шестью мужьями его знаменитой избранницы. Обычно Элеонора мужественно выдерживала мучительные часы старческого цепляния за вещи. Заканчивалось тем, что Гликерия Сергеевна, прихватив какую-нибудь надбитую безделушку, рассказав слезливую историю ее приобретения, скорбно поджимала губки и убиралась восвояси.

Сегодня у Элеоноры нет сил играть роль жертвенной овечки. Тем более старая карга посмела заявиться к ней без предупреждения. Она резко открывает дверь.

— Чего, золото, столь долго не открываешь? — вместо приветствия вопрошает свекровь. — Или принимаешь кого противоположного пола?

Элеонора разводит руками:

— Ко мне без приглашения не приходят. А я, как известно, никого не зову.

— Ну, ладно, ладно. Шучу, — примирительно гремит на полный голос Гликерия Сергеевна. — Помоги-ка шубу.

Она в длинном норковом манто из цельных шкурок и меховой шляпке, сдвинутой на самые очки в квадратной розовой оправе. Элеонора помогает раздеться. Без шубы Гликерия Сергеевна оказывается сухонькой, но статной старушкой. В черных брюках, обтягивающих остов бывших соблазнительных бедер и ягодиц, в черной мохеровой кофте, скрывающей плоские бестелесные груди, и розовом шелковом шарфике, обмотанном вокруг шеи, чтобы не были видны белесые шрамы многажды сделанных подтяжек. В неярком свете торшера, стоявшего в большой прихожей, гостья кажется хрупкой девушкой. Нечто порочно-манящее и отталкивающее в ее натянутом лице. Оно несет тонкий абрис застывшей красоты. Явление искусства сквозь дымку тлена. Гликерия Сергеевна поправляет фиолетово-седую прическу перед зеркалами, квадратами поднимающимися от пола до потолка. Не отрываясь от этого занятия, она без всяких прелюдий сообщает:

— Мне передали, разумеется по секрету, вчера ночью он появлялся здесь. Представляю, как ты, золото мое, напугалась, — ее сухонькие пальцы со свежим маникюром и крупными коричневыми пятнами пигментных образований быстрыми движениями разбрасывают слежавшиеся локоны волос.

— Откуда вам известно? — испуганно выдыхает Элеонора.

— Таисья сказала. Уже вся. Москва судачит! Ужас! — Гликерия Сергеевна отрывается от своего отражения в зеркале и впивается взглядом в Элеонору. Неестественно расширенные зрачки фарфоровой куклы смотрят через увеличивающие стекла очков.

Элеонора не находит сил для ответа. Она разворачивается и проходит в залу, отделенную от прихожей широким прямоугольным проемом. Между двух окон, занавешенных воланами белых французских занавесок, называемых «маркизами», на небольшом столе дворцового стиля стоит огромная лампа. Ее основание — метровая пузатая фарфоровая ваза синего цвета с золотыми узорами и роскошным рисунком в матовом овале, изображающим пажа, склонившегося на одно колено и аккомпанирующего себе на лютне, а с балкона, выставив очаровательную ножку в кружевных панталонах, мечтательно слушает его юная красавица. Золотистый абажур с тяжелыми кистями куполом шатра возвышается не только над столом, но и двумя креслами из карельской березы, сиденья которых обтянуты блестящим синим шелком. На одно из них печально садится Элеонора. Гликерия Сергеевна по привычке подходит к двум другим креслам, спрятанным за невысокой старинной ширмой, и гладит руками яркие вышитые цветы на темном шерстяном фоне спинок. Между кресел — высокий бронзовый треножник с монолитной малахитовой пепельницей. Гликерия Сергеевна убеждается, что на краях пепельницы нет свежих выбоин. Потом садится возле Элеоноры под золотистый абажур лампы.