Под тенью века. С. Н. Дурылин в воспоминаниях, письмах, документах - Коллектив авторов -- Биографии и мемуары

Следующее письмо от 10 августа 1911 года, написанное из той же деревни, ярко характеризует как деревенскую жизнь в имении, так и настроение Сергея Николаевича.

«Я живу в имении, в первый раз в жизни в настоящем имении. <…>

Я чувствую себя бодрым и здоровым. Воздух ли здесь особенный, или безмятежное и неторопливое благополучие здешней жизни, или близость Алексея Алексеевича, который пишет превосходные стихи, или приближение осени, моей любимой и доброй осени, — но я никогда не писал с таким наслаждением, как здесь. Засев под липу, я в состоянии писать 4–5 часов подряд, с перерывом лишь на обед, и пишу все чаще и чаще, не пропускаю почти дня, чтобы не написать чего-нибудь. Доныне я написал за 1 ¾ недели 3 (целых три!) рассказа, из которых два лучшее, что я вообще написал. <…> Мы усердно занимаемся ритмом, я разобрал уж около 1500 стихов Жуковского. Мы обдумываем новые исследования. А. А. (Алексей Алексеевич. — Т. Б.) придумал блестящую классификацию рифм и разобрал с точки зрения строгости рифм „Антологию“. <…>

Пленительно сидеть за одним столом с Алексеем Алексеевичем и писать рассказы или заниматься ритмом. Он написал прекрасную сказку. Теперь он пишет 1-ю главу романа, продолжать который мы будем все: я, Шенрок[60], Саша[61] и т. д.

Я получил от арханг. губернатора приглашение поехать теперь же на Шпицберген с оплатой проезда с Мурмана на Шп.<ицберген> и обратно, но отказался.

Читаю я Сенковского, врага Белинского; прекрасный новеллист; прочел 5 сборник „Сев. Цветов“ — в них чудесен Брюсов; превосходное стихотворение, блестящий рассказ и прекрасная поэма. Его стихи и прозу нужно не читать — изучать и любить. Тогда ее поймешь и оценишь, как должно. Несравненный художник!»

В конце письма Сергей Николаевич прибавлял, что с этой осени он остается абсолютно без уроков, то есть с 30 рублями в месяц, и просил всех доставать, что можно, в смысле уроков. В это время он жил, кажется, исключительно только уроками. В Москву он хотел вернуться числа 20 августа.

К сожалению, мне не довелось услышать рассказы и стихи, написанные Сергеем Николаевичем за это лето. Читала я только роман, который Сергей Николаевич писал совместно с Алексеем Алексеевичем (остальные авторы так и не приняли в нем участия). Роман остался незаконченным, но интересно было следить, как чередовалось в нем, глава за главой, все различие темпераментов и характера творчества у таких несхожих между собою людей, как Алексей Алексеевич и Сергей Николаевич. Все бури, все закручивание, какое-то взнуздывание событий и положений у первого и распутывание их, приведение к одному знаменателю, к тишине и умиротворенности у второго. Алексей Алексеевич драматизировал внутренние переживания и действия героев, Сергей Николаевич их лирически, морально утихомиривал, утишал.

Осенью 1911 года, в связи с какими-то тяжелыми переживаниями в личной жизни, Сергей Николаевич несколько отдалился от меня. По-видимому, ему было очень тяжело, и все же дух какой-то неистребимой жизненности, цепкой привязанности к земле жил в нем. В ноябре я снова получила от него несколько строк; он писал:

Есть Бог, есть природа, есть мысль, есть искусство. Никогда еще не любил я так всего этого. Я дал себе слово перевести «Sagess» Верлена — книгу слез, простоты, веры и Богоматери… в ней есть мое стихотворение:

Qu’as-tu fait, o toi, que voilà

Pleurant sans cesse,

Dis, qu’as-tu fait, toi, que voilà

De ta jeunesse.

И в переводе Сергея Николаевича:

Чтó ты, чтó ты сделал,

Исходя слезами,

Чтó — скажи — ты сделал

С юными годами?[62]

Сергей Николаевич в своих высказываниях часто, очень часто вспоминал эти строки Верлена в применении к себе самому, и всегда это воспоминание звучало как-то особенно горестно в его устах. Но в том же письме ко мне он писал далее: «Никогда еще я так не любил жизнь, небо, людей, камни мостовых, педагогику, Верлена, археологию, ах, всю, всю жизнь…»

1912–1914 годы

В 1912 году мы с Сергеем Николаевичем не переписывались и мало виделись. Чем он занимался и где жил в это время — не помню. В январе 1913 года при встрече он сообщил мне, что очень занят Франциском Ассизским. Франциском Ассизским Сергей Николаевич занимался много лет и раньше, и еще в 1911 году вышла книга «Сказания о бедняке Христове», в которой глава «Житие святого Франциска»[63] была написана Сергеем Николаевичем. Что-то было созвучное у него с этим «бедняком Христовым».

В 1913 году, летом мне пришлось гостить у одних знакомых на Украине[64]. Сергей Николаевич в своем письме мне туда сравнивал природу Малороссии с природой северных и среднерусских областей России: <…>

Есть в русской природе усталая нежность[65],

ее-то и нет следа на юге.

«В Оптиной пустыни природа удивительная: благословенно-тихая, понимающая, смиренная и святая.

Только там мне стало ясно, почему Гоголь заезжал туда из Малороссии, почему влекло туда Достоевского, Л. Толстого, Вл. Соловьева, почему там похоронен Киреевский, постригся Леонтьев. Молитва создала там место, откуда, кажется, короче и доходней молитвы — и легче устам произносить слова, которые труднее всего нам произносить: слова смирения, простоты и беспомощности… „Соблазн и безумие“ — эта оптинская природная и людская простота и тихость всем, ищущим мудрости и сбивающимся вместо нее на мудрование. Но и они понимают там, чтó значит место, куда можно прийти плакать о себе и о всем мире, где мне — и каждому — вспомнилось и помянулось молитвенно все дорогое и милое… и все, что верилось и желалось вокруг России…»

Письмо это было написано из Пирогова, где Сергей Николаевич вновь проводил часть лета, занимаясь с детьми Сергея Ивановича Чернышева. В семье Чернышевых он был окружен теплой атмосферой участия, внимания, любви и сам был привязан к мальчикам Чернышевым, и все же, несмотря на это, он постоянно чувствовал себя глубоко одиноким. В июле того же года он писал мне оттуда же:

Я испытываю в последнее время, особенно сегодня, приступы какого-то тихого и конченого одиночества, — и только порой кажется, что есть еще кто-то у меня, мне неведомый, кто

О всем погибшем плачет, словно

И обо мне, и за меня.

Я так притерпелся к тому, что — в сущности — я