Набат - Цаголов Василий Македонович

— Ох, Алексей! — предостерег кто-то. — Подбирается он к тебе.

Направились гурьбой в пекарню, здесь словно их ждали: тут же пекарь положил перед ними на стол хлеб — только что из печи. Усевшись вокруг стола тесно, они вдыхали глубоко, подольше задерживая в себе запах свежего печеного хлеба. Потом Лука выставил на стол бутылку.

— Разлей, — попросил Анфису.

И она не заставила себя упрашивать. А тревога за сына росла. Положила в рот корочку, пожевала. Идти ли ей в правление? Пойти — Джамбот обидится: не маленький, чтобы тащиться за ним — или подождать его у калитки? Оставила станичников и к своему дому, уселась на скамейку. Сидела, пока не кольнуло в сердце — сына долго нет. И сразу же изморозь прошла по спине.

Станичники в сумерках расползались по станице, а Анфиса все сидела в одной позе, упершись грудью в костыли. А может, Джамбот уже в хате? А почему тогда он ее не зовет? И от того взяла обида: умри Анфисия Самохвалова на улице — и не спохватятся, пролежит до утра, окоченеет, так что и в гроб не уложить. Выходит, пользы от нее никому, а только в тягость она. Ну, положим, еще не в тягость людям. Эх, Анфиса, дурья твоя голова, чего ты сдерживала в молодости свою любовь, народила бы ребятишек, они бы теперь за тобой и ухаживали по очереди, а то вся жизнь для одного Джамбота…

…По выжженной, искореженной земле возвращалась с войны Анфиса в свою станицу, от самого большака тащилась.

Шею оттянул вещмешок. Старшина позаботился: «Бери, бери… Пока это земля придет в себя, оживет. А может и родить не скоро будет».

Передохнуть бы малость, того и гляди сердце выскочит из груди, но ведь до пригорка — оттуда станица как на ладони — еще не добралась, шагов сто осталось, а то и меньше.

Приостановилась, но тут же рванулась вперед: станица-то рядом! Ох, и напьется из речки. Всюду вода как вода, не слыхала, чтобы люди жаловались, всякая попадалась: и студеная, и тяжелая, но, одним словом, не своя.

Откуда только взялись у нее силы на последние шаги, сделала их легко, без усилий, будто взлетела над землею. Глянула и не признала своей станицы. Может, заблудилась? Так вот она, большак позади. Куда же тогда подевался лес? Лес же подходил к самой околице, а теперь на том месте земля чернее черного.

Пристальней всмотрелась перед собой: да нет, это ее станица, вон кустарник, девчонками раздевались в нем и — в воду.

Осторожно ступает Анфиса, кажется, боится причинить земле боль.

Вошла в станицу и повалилась наземь.

…Всю ночь она металась в жару, а склонившись над нею, ревом ревела мать. Утром в хату притащились бабы, а с ними старик, откуда-то приблудившийся. Потом говорили, что приготовились ее хоронить, но спасибо ему, знал толк в травах. Через недельку поднялась и отправилась в чужое село, нашла женщину, у которой оставила мальчонку, низко ей в ноги поклонилась. Дома одной матери призналась насчет мальчонки, а людям оказала: «Сын!»

Однажды, сама не знает почему, ушла к речке. Трава высокая, густая, шагнула в нее — от боли все померкло.

Распорола раненную на фронте ногу…

Год провалялась Анфиса в больницах.

Вернулась в станицу — не сразу узнали люди в одноногой женщине Анфису, — нашла хату заколоченной, мать не дождалась, умерла, мальчонку поместили в детдом, съездила за ним, взяла, а когда подрос, устроила учиться в ФЗУ, ездила к нему в город, и он приезжал на каникулы.

Запомнился ей один его приезд.

…Хлопнула калитка, и Анфиса, упершись рукой в угол стола, оторвалась от табуретки, посмотрела в окно. Кто идет? Но вошедший уже успел пересечь двор. По тому, как вошел в сени, хозяйка догадалась: Джамбот, и почувствовала в себе силы, радость.

Наклонившись, протянула руку к костылям, пожалела, что не на протезе, и когда сын появился на пороге, она уже посредине комнаты стояла.

— Мама, здравствуй!

Взглянула на него, чувствует, как от лица отливает кровь, вся от радости сжалась: вот сейчас он обнимет.

Ее всегда неотступно мучила мысль, что придет время, и он спросит об отце. А как она объяснит? Скажет, что дала ему жизнь. Разве этого мало? К чему допытываться…

Положил он ей на плечи руки, заглянул в лицо, и она успокоилась.

Стояли молча, потом он достал из сумки цветастый платок, накинул ей на плечи:

— С первой получки тебе…

— Подарочек-то какой!

Теплое чувство родилось в «ей и тут же погасло, подумала: «Ох, сердце вещает, быть сегодня неприятному разговору». Вот и дождалась объяснения, знала всю жизнь, что будет этот день, и все же испугалась.

Не обмануло ее предчувствие, он впервые по-взрослому заговорил:

— В комсомол меня принимали, много хороших слов услышал я о себе. Об отце спросили, о тебе…

Она прошла к столу, села на табуретку. Не пожелала, чтобы он прикоснулся к прошлому и поэтому сказала жестко:

— Ясно. Значит интересовались?

Сын вскинул голову, не успел ничего ответить.

— Погиб в войну твой отец! — сурово отрезала она.

Вспомнила Анфиса, как уставала от бабьих жалоб: «Уйми своего, до чего он у тебя алошный». А он и впрямь озорной, неугомонный, сладу с ним не было, обиду никому не прощал, не умел, чуть что, сразу в ход пускал кулаки, но ему доставалось тоже здорово.

…Джамбот устроился на подоконнике, спросил:

— Все говорят, что не похож на станичников, нос горбатый… Да и сам вижу.

Не лез Джамбот в душу, спросил, может быть, в первый и последний раз.

…Разведчики на прощанье жали ей руку, а лейтенант поцеловал в щеку, и она счастливо засмеялась.

— Завтра в полночь будем ждать тебя здесь. Ни пуха ни пера, — пожелал лейтенант, мягко положив ей на плечо руку.

— Скажи «К черту», — велел старшина.

Она засмеялась — опять он шутит — и без оглядки пошла вдоль опушки. Но в какой-то момент не выдержала, оглянулась, и на том месте, где только что стояли разведчики, уже никого не было. Первое чувство было вернуться, и уже сделала шаг, но тут почудился голос лейтенанта: «Мост… Мост, будь он проклят!» Она пошла вперед смело, будто возвращалась в родную станицу. Иногда сердце неожиданно застучит сильно-сильно, и она остановится, посмотрит вокруг себя, начинает вылавливать звуки в тишине и снова идет. Страх нет-нет да появляется, тогда звучит в ушах голос лейтенанта: «Мост… Мост, будь он проклят…»

Ей стало неожиданно жарко, и она, отдуваясь, сорвала с головы теплую вязаную шапочку, стащила с шеи старый шерстяной платок — ее экипировкой руководил сам лейтенант, — но этого показалось мало, и она поспешно расстегнула пальто. Грудь обдало холодом, и только тогда Анфиса задышала глубоко.

Наконец лес оборвался. Анфиса остановилась, в ее памяти всплыло предупреждение лейтенанта: «Как только выйдешь лесом к реке, осмотрись и иди вправо, а речка у тебя, значит, останется слева». Вспомнила, что больше всего в детстве страшилась неожиданности.

Впереди, наконец, показалось село, а за ним мост. Но, чтобы выйти к нему, нужно пройти через все село. Прибавила шаг. Напутствуя ее, лейтенант говорил, что немцы ночью в село не заходят, так что можно будет смело постучать в любой дом и попросить ночлег. «Тебя война застала под Ростовом, и ты подалась к себе в станицу, но в дороге заболела желтухой, приютили добрые люди, выздоровела, и теперь скорей бы попасть домой. Стараешься идти только ночью, однажды днем двое мужчин хотели над тобой надругаться, чудом спаслась от них, после этого боишься людей…»

Она уже представила себе, как все будет рассказывать, а хозяева станут жалеть ее, но мысли прервал плач. Вначале Анфиса даже подумала, уж не ослышалась ли. Остановилась. Да нет, плакал ребенок. Но в какой стороне? Не все ли равно, ей нужно в село. Пригляделась. На обочине стояла тележка, рядом с тележкой лежала навзничь женщина, подле нее плакал ребенок. Не задумываясь, Анфиса ринулась туда, подхватила ребенка с земли, прижала к себе, шепчет: «Рыбонька, тихо, не плачь…» И ребенок умолк. Что же ей делать с ними? И тут голос лейтенанта раздался словно над ухом, она даже оглянулась: «Мост, будь он проклят, мост, Анфиса… Пробивайся к нему, умереть ты не имеешь права, мы будем ждать тебя здесь, на этом месте».