Вкушая Павлову - Д. Томас

Должен сказать, что Юнг проявил мужество, взявшись за анализ пациентки, страдавшей истерией, — ведь и степень риска была высока, и эксперимент был практически обречен на неудачу. Она даже не знала, откуда берутся дети, и оставалась совершенно невежественной в этом отношении весь первый год лечения психоанализом. Он сообщал, что, услышав его слова: «Ты должна мне подчиниться», она, лежа на кушетке, испытала мощнейший оргазм. Юнг не только стал отцом этой девочки-подростка — она считала, что он был ее отцом и в ее три года, настоящим, живым, реальным. Я склонен верить, что они говорили мне правду, когда утверждали, что их любовь была чем-то совершенно неземным: в таких обстоятельствах это вполне вероятно. Когда в конце концов Сабина пришла ко мне, чтобы излечиться от Юнга, она рассказала о том состоянии транса, в которое они впадали, смотря друг на друга — час, другой, третий. «Мы стали друг другом, — сказала она. — У него даже менструации начались».

Когда кто-то (уверен, это была Эмма Юнг) сообщил о нем ее родителям, Юнг повел себя просто гадко; но думаю, он был прав, когда говорил, что порой нужно вести себя недостойно просто ради того, чтобы выжить.

Смотреть в его глаза, видеть в них ее отражение; крепкий германский череп Юнга, его аккуратные усики и очки, заменяющие — или, может быть, водруженные на — дерьмо.

Да, как сказала бы дорогая X. Д.{56} — весьма символично!

Сабина научила Лу Саломе своему приему: присев на корточки, массировать пяткой анус — назад-вперед; глаза в экстазе закатываются. Шпильрейн была благородной женщиной, чистейшей души. Вот уж верно, что в сексе все самое высокое и самое низкое идут рука об руку. Однажды, застав ее в слезах, я ей сказал: «Кто не видит дерьма, фрейлейн Сабина, тот не видит и звезд».

Я тоже заглядывал в ее темные одухотворенные глаза и испытывал к ней любовь. А она хотела ребенка от этого негодяя и назвала бы его Зигфридом. Но вместо этого защитила диссертацию по шизофрении и давала сеансы психоанализа Пастеру. Нет, не Пастеру — Пиаже{57}.

Когда тот понял, что в этой худенькой русской брюнетке видит свою мать, то вышел из комнаты со словами Je comprends tout[7].

Он, скорее всего, и не догадывался, что все это время она видела, как он испражняется на кушетке.

Да, обычно они врут нам без зазрения совести. Пациенты.

Я убеждал ее выйти замуж и родить нормального ребенка. Так она и поступила. Кажется, у нее было две дочери. К несчастью, муж ее умер после долгой болезни (она все это время преданно за ним ухаживала). Мы поддерживали отношения. Она передала мне, сопроводив восклицательными знаками, «последние слова» Юнга обо мне. Что-то вроде: «Порочный извращенец, готовый извалять в грязи все что есть святого. Он распространяет не свет, а тьму. Новый свет рождается в самой глубокой тьме, и наш Зигфрид будет той искрой. Я зажег в тебе новый свет. Лелей и оберегай его, не жалея сил…»

К тому времени она уже знала, насколько можно доверять арийским богам света.

Мне удалось немного помочь ей деньгами. После смерти мужа она решила вернуться на родину. Дважды я получал от нее весточку. В первый раз она писала, что занимается психоанализом с детьми и работает с Лурией{58}, о котором отзывалась довольно тепло, а старшая ее дочь учится по классу виолончели в Московской консерватории. Для Шпильрейн музыка значила очень много. Минна однажды видела ее на симфоническом концерте: Сабина все время сидела с закрытыми глазами и экстатическим выражением на лице. Я не стал говорить Минне, что Сабина, вполне возможно, закрывала глаза для того, чтобы не видеть, как испражняются оркестранты и дирижер…

Последнее письмо пришло от нее в тот самый день, когда гестаповцы нанесли нам визит; как раз тогда они попросили меня написать заявление о том, что с нами обращаются корректно, на это я заметил, что мог бы рекомендовать их кому угодно. Сабина писала мне, что приехала на несколько дней в Киев. Она вспомнила обо мне еще и потому, что встретила другую мою пациентку, каким-то образом связанную с Киевским оперным театром. Она думала, что мои уши сгорели бы со стыда. Тон письма был веселым, но ближе к концу словно прозвенела зловещая нота: Сабина сообщила, что трое ее братьев работают на фабрике по изготовлению мороженого. Это звучало вполне невинно; насколько мне известно, русские любят мороженое, но такое занятие для образованных людей было явно неподобающим, и я вспомнил сон Сабины, в котором мороженое было образом смерти. Ее младший брат однажды уронил в снег вафельный рожок, а их отец выпорол его так, что мальчик потерял сознание.

Хотя вполне вероятно, что я воспринял случайно оброненное замечание в столь зловещем свете из-за наших неприятных визитеров. Очень может быть, что ее братья и в самом деле счастливы, занимаясь изготовлением мороженого.

…Нет, конечно же, я не писал за Флисса письма к Минне! Когда их переписку опубликуют, ты убедишься, что эти письма подлинные. Еврейская шутка. Я, чувствуя ответственность перед семьей, просто читал их, когда они попадали ко мне!

…Или не читал. Кто может быть уверенным в том, что происходило в прошлом? Те события происходят в иных местах, в стране, где свирепствует цензура.

глава 10

Кажется, я уже упоминал о проститутке, которая улеглась со мной у входа в парк. Много лет спустя я обнаружил, что она была вовсе не проституткой, а не кем иным, как императрицей Елизаветой. И я был не единственным ее «клиентом». Страдающая фамильным безумием (впрочем, все баварцы — сумасшедшие), она имела привычку шляться одна по городу, одетая в одно лишь платье на голое тело — без нижнего белья и чулок. Когда император спросил ее, какой подарок желала бы она получить на именины, она ответила: «Полностью оснащенную психушку».

Но такая психушка у нее уже была! Империю переполняли смерть и безумие. От разноцветной одежды Франца Иосифа отрывали кусок за куском.{59} Сначала его богатейшие провинции в Италии и Германии; потом его возлюбленная Елизавета, самая красивая женщина Европы, сходит с ума и почти перестает принимать гостей. Затем его единственный сын и наследник Рудольф в венском лесу, в охотничьем домике в Майерлинге, по взаимному уговору сразу после соития убивает себя и свою любовницу.{60}

«И чего тут можно было ждать? — говорит мама на своем безумном идише, вытирая глаза и хлюпая носом. — С папашей, который проводит по восемнадцать часов в сутки за письменным столом, словно какой-нибудь клерк, и с сумасшедшей мамашей. Нужно было ради сына держать себя в руках. Вот теперь пусть сходит с ума сколько угодно».

Какой-то псих или кто-то в этом роде в 1881 году во время спектакля «Сказки Гофмана» поджег театр «Ринг» — погибло четыреста человек. Я собирался пойти на этот спектакль со своей невестой Мартой, сестрой Анной и братом Марты, но что-то нам помешало. Здание оперного театра перестроили в фешенебельный многоквартирный дом, получивший название Suhnhaus, или Дом Искупления, и мы с Мартой поселились там после свадьбы. Арендная плата была мне не по карману, но я хотел показать, что не суеверен. По той же причине я запретил Марте зажигать свечи на шаббат в нашу первую брачную пятницу.

Я никогда не боялся смерти. Когда мой приятель, довольно несимпатичный молодой невролог Натан Вейсс, повесился по окончании короткого медового месяца, я немедленно поселился в его квартире. Ни тогда, ни позднее — в Доме Искупления — никаких призраков не появлялось.

Мои поначалу малочисленные пациенты иногда нервно принюхивались, ощущая запах дыма. Но это была только моя сигара. Это вовсе не значит, что я не верю в сверхъестественное — в моей жизни и такого было предостаточно.

Однажды в 1898 году во время сеанса самоанализа у меня в руках рассыпалась терракотовая фигурка Нефертити. Эта смерть самой красивой женщины Древнего Египта непостижимым образом внушила мне мысль, что умерла самая красивая женщина Европы наших дней. Елизавета совершала тогда одно из своих бесконечных и бесцельных путешествий. На следующий день мы узнали, что в Женеве ее застрелил какой-то анархист.

Чем больше рак смерти разъедал Вену, тем неистовей она танцевала, тем неистовей она еблась. (Бедный Шребер, который мечтал запихнуть голодную крысу в жопу своего папаши, одновременно считая, что обожает его, — трусливые издатели изъяли все «ебаться» и «жопа» из его воспоминаний.) Тем громче оркестр в Пратере{61} наяривал Штрауса под газовыми фонарями для припозднившихся любителей шнапса. В этом городе, где императрица была законченной истеричкой, страдавшей нарциссизмом и анорексией, нетрудно было принять решение стать психоаналитиком.

Пытаясь подобрать образ для умирающей Империи, я вижу червяка, который выпал из птичьего клюва и корчится в траве. Этот образ ассоциируется с Эммой Экштейн. Как-то раз я прогуливался по Пратеру, а она шла мне навстречу. Ее несколько обезображенное лицо (следствие недостаточной компетентности Флисса) с укоризной смотрело на меня. Она была со своей сестрой Терезой — политиком социалистического толка, одной из первых женщин-депутатов парламента. После взаимных приветствий фрейлейн Экштейн сказала, что хотела бы поговорить со мной наедине о своем больном (встав с кушетки для пациента в моем кабинете, она уселась на стул психоаналитика в своем). Ее сестра продолжила прогулку, а мы остались наедине.