Милый плут - Полина Федорова

А что он спросил? Ведь надо же что-то отвечать…

— Вам холодно?

Он снова о чем-то спрашивает. Кажется, не холодно ли ей. Нет, ей не холодно. Ей… ей сладко…

— Нет, — ей едва удается произнести это короткое слово. Силы растаяли, их совсем нет. Если он сейчас захочет, если только захочет…

Боже мой, что же это?

Он наклоняется к ней. Глаза внимательны и нежны. Они голубые, цвета неба. Унестись бы сейчас на небо, вместе с ним. Чтобы быть вдвоем, и никого во всем свете. Только вдвоем…

Он касается ее лба.

Рука прохладная и ласковая. Как хочется коснуться его руки губами! Зачем он отнимает от нее руку? Пусть он еще трогает ее. Где хочет. Она позволит ему все…

— У вас жар, — произносит он.

Зачем он хмурит брови? Это ему не идет. Надо сказать ему, чтобы он никогда не хмурил брови. Господи, зачем она это ему говорит, зачем…

— Не хмурьтесь, доктор.

Он смотрит немного удивленно. Кажется, он не расслышал, что она сказала.

— Простите, что?

— Не хмурьтесь…

Она улыбается.

Конечно, у нее жар. Пламя. Оно горит внутри уже столько лет. Неужели, чтобы побыть с любимым человеком, надо притворяться заболевшей мигренью? Но ведь у нее и правда часто болит голова. Так что здесь нет никакого обмана. Почти нет…

Как кружится голова… Что там говорила тетушка? Случайно коснуться его, чуть показать ножку из-под одеяла. Да она готова сделать что угодно, лишь бы он смотрел на нее так, как смотрит сейчас.

Рука безвольно скользит по одеялу и касается его ноги. Она не сразу убирает руку и затем поправляет складки одеяла, но так неловко, что из-под него показывается ее колено. Оно, как некий опасливый зверек, выглядывает из-под края одеяла, готовый при малейшей опасности вновь юркнуть в свою норку.

Ага, подействовало! Его взгляд становится другим. Теплым и манящим. Он словно обволакивает ее приятным теплом. Голова еще немного кружится от того, что он так рядом, но в теле легко и покойно, и сладкая нега разливается по нему, словно хмель от выпитого вина. Действуй, что же ты! Чем я хуже Лячковой или лади Гаттон, коих ты одаривал своими ласками? Или этой неотесанной солдатки Алевтинушки? Да я во сто крат лучше всех их!

А он все смотрит…

Как он смотрит на нее.

Боже, как он смотрит…

Она чем-то походила на Сюзанну. Ну, может, была не столь крупной, как кузина, но формы были тоже пышны, аппетитны и нестерпимо желанны. Когда она случайно коснулась его ноги, по нему побежали токи, словно от действия гальванической машины. А потом из-под складок одеяла показалось ее колено… Белое и круглое.

Он перевел взор на ее лицо.

Как бездонны ее глаза. А лицо, замершее в некоем ожидании, словно светится изнутри.

Точеный носик. Полные губы, которые так сладко, наверное, целовать. Русые вьющиеся волосы разбросаны по подушке — так хочется потрогать их, вдохнуть их аромат.

Ее колено прячется под одеяло.

Зачем?

Она коротко вздыхает.

— Вам больно?

— Уже нет, — едва слышно произносит она.

Как она прелестна в своем бессилии! Так и хочется… Стоп. Он что, забыл, зачем сюда пришел?

— Как долго вас мучают головные боли?

— Уже несколько лет.

— Что вы принимаете?

— Горячий шоколад и болеутоляющие Гофмановы капли.

— Капли помогают?

— В последнее время не очень.

— Шоколад надо исключить, — безапелляционно произносит он и деловито хмурится. На мгновение, тотчас вспомнив ее «не хмурьтесь». — Шоколад пользителен для людей малокровных и приближающихся к преклонным годам. Молодым девушкам пить его нет никакой необходимости. Кроме того, частое его употребление может привести к расстройству желудка.

— Хорошо, доктор.

— Альберт Карлович, — он хотел сказать, зовите меня просто Альберт, но поскольку в здешнем обществе это не принято, сказал как сказал. А жаль. Впрочем, они вполне могут стать друзьями. Даже близкими. И очень бы хотелось, чтобы весьма близкими …

— У вас есть дома валериановое масло?

— Есть, кажется.

— Вам его придется принимать каждый день.

— Хорошо, Альберт Карлович.

— Принимать его должно следующим образом: надобно накапать его шесть капель на кусочек сахару, и сей кусочек медленно иссосать.

— Иссосать?

— Именно. Как леденец или конфекту. Операцию эту следует проделывать три раза в день: поутру натощак, после обеда в шестом часу и за час до ужина.

— Поутру натощак, после обеда и за час до ужина, — повторила Серафима.

— После обеда в шестом часу, — поправил ее Факс.

— Да, поняла.

— Это будет успокаивать вас и снимать боли. А вот для лечения мигрени я вам прописал бы Альтонские капли.

— Альтонские капли? — Она немного приподнялась на подушках, и сползший с нее край одеяла обнажил плечи и грудь, едва прикрытые полупрозрачной кисеей пеньюара.

— Да, — сглотнул он, тщетно пытаясь отвести взгляд от двух округлостей с темнеющими под кисеей сосками. Они словно призывали его трогать их, целовать, иссосать, как конфекты… — Альтонские капли — неоценимое, благонадежнейшее средство…

— И еще у меня какое-то стеснение в груди, Альберт Карлович, — произнесла она таким голосом, от которого у самого Факса словно оборвалось что-то внутри, стало горячо внизу живота и шевельнулась, проснувшись и наливаясь, его плоть.

— Я сей час вас прослушаю, — ответил он с появившейся вдруг хрипотцой и потянулся к саквояжу, боясь привстать, дабы не обнаружить свое восставшее естество.

Факс достал стетоскоп и присел на краешек кровати. Серафима чуть подвинулась, давая ему место, словно призывала прилечь с ней. Ему вдруг подумалось, что было бы славно и устроиться рядом, и приняться за ласки, которых она еще не знала. Он ясно представил себе, как неумело и потому трогательно она начнет прикасаться к нему, а он потихоньку, исподволь, будет научать ее любовным приемам, которыми он хотел бы, чтобы она его одаривала. Она будет запрокидывать голову, стонать от неги и наслаждения, и все это будет не притворно, как это часто бывало с Эмилией Гаттон, и не с животной страстью Алевтинушки, что, кстати, имело свою прелесть, но до умопомрачения естественно и оттого крайне возбуждающе. Он и сам уже воспылал страстию донельзя, но что делать, слаб человек, ибо… ибо…

— Позвольте вашу грудь, — еле справился он с непослушными губами, и, когда Серафима оттянула ворот пеньюара, обнажив основания столь притягивающих взор округлостей, он, вместо того, чтобы приложить к груди стетоскоп, поднял на нее потемневшие глаза и едва слышно произнес: