Сильна как смерть (Пер. Николай Лернера) - Ги Мопассан

Графиня подтверждала каждое его слово, убежденно кивая головою, и чем больше он настаивал, с жаром адвоката, произносящего защитительную речь, с одушевлением обвиняемого, отстаивающего свою правоту, тем решительнее она ободряла его взглядом и жестом, как будто они заключили между собою союз для взаимной поддержки против какой-то опасности, для защиты от угрожающего им ложного суждения. Аннета, всецело поглощенная созерцанием, не слушала их. Ее смеющееся личико стало серьезным, и она примолкла, одурманенная радостью этой сутолоки. Это солнце, листва, экипажи, эта прекрасная, роскошная и веселая жизнь — все это было для нее!

Она тоже будет приезжать сюда каждый день, ее тоже будут знать, ей будут кланяться, завидовать, и мужчины, указывая на нее, может быть, будут называть ее красавицей. Она выискивала глазами самых элегантных мужчин и дам и все время спрашивала их имена, интересуясь только теми сочетаниями слогов, которые, нередко попадаясь ей в газетах или в учебнике истории, вызывали в ней известное уважение и преклонение. Но она не могла свыкнуться с этим кортежем знаменитостей и даже не вполне верила, что они настоящие, — она словно присутствовала на каком-то спектакле. Извозчики внушали ей презрение, смешанное с отвращением, угнетали и раздражали ее, и она сказала вдруг:

— По-моему, сюда следовало бы пускать только собственные выезды.

Бертен ответил:

— Прекрасно, мадмуазель, а как же быть со свободой, равенством и братством?

Она сделала гримасу, означавшую: «Толкуйте об этом кому-нибудь другому», — и продолжала:

— Для извозчиков нашелся бы другой лес, например, Венсенский.

— Ты отстаешь, дитя. Ты и не знаешь, что мы теперь с головой ушли в демократию. Впрочем, если хочешь видеть Булонский лес свободным от всякой примеси, приезжай утром: ты найдешь здесь только цвет, тончайший цвет общества.

И он набросал одну из тех картин, какие обыкновенно так ему удавались, — картину утреннего Леса с его всадниками и амазонками, этого изысканнейшего клуба, где все знают друг друга даже по уменьшительным именам, знают родственные связи, титулы, добродетели и пороки, словно все они живут в одном и том же квартале или в одном и том же захолустном городишке.

— Вы часто здесь бываете? — спросила она.

— Очень часто; это, право, самое очаровательное место в Париже.

— По утрам вы ездите верхом?

— Конечно.

— А после, днем, делаете визиты?

— Да.

— Когда же вы работаете?

— Я работаю… когда придется, и притом я избрал себе специальность по своему вкусу! Так как я пишу портреты красивых дам, мне приходится их посещать и часто сопровождать чуть ли не повсюду.

— Пешком и верхом? — по-прежнему без улыбки спросила она.

Он бросил на нее искоса довольный взгляд, казалось, говоривший: «Эге, уже острит! Из тебя выйдет прок».

Пролетел порыв холодного ветра, примчавшийся издалека, с простора полей, еще не совсем стряхнувших с себя зимнее оцепенение, и под свежим дыханием вздрогнул весь этот кокетливый зябкий великосветский лес.

В течение нескольких секунд колебалась скудная листва на деревьях, колыхались ткани на плечах. Все женщины почти одинаковым движением натянули на руки и на грудь спустившиеся с плеч накидки, а лошади побежали рысью, словно налетевший резкий ветер подхлестнул их своим дуновением.

Обратно ехали быстро, под серебристое позвякиванье конской сбруи, в потоке косых лучей пылающего заката.

— Разве вы едете к себе домой? — спросила художника графиня, знавшая все его привычки.

— Нет, я в клуб.

— В таком случае мы завезем вас туда.

— Прекрасно, благодарю вас.

— А когда вы пригласите нас с герцогиней к себе завтракать?

— Назначьте день.

Этот присяжный живописец парижанок, которого поклонники окрестили «реалистическим Ватто», а хулители называли «фотографом дамских платьев и накидок», часто устраивал у себя завтраки или обеды для прекрасных особ, черты которых он воспроизводил, а также для других дам, непременно знаменитых, непременно известных, и им очень нравились эти маленькие праздники в доме холостяка.

— Послезавтра! Вам удобно послезавтра, дорогая герцогиня? — спросила г-жа де Гильруа.

— Да, да. Вы очень любезны. Господин Бертен а подобных случаях никогда не думает обо мне. Ясно, что я уже немолода.

Графиня, привыкшая смотреть на дом художника отчасти как на свой собственный, сказала:

— Никого не будет, кроме нас четверых: герцогиня, Аннета, я да вы, — не так ли, великий художник?

— Никого, кроме нас, — сказал он выходя, — и я вас угощу раками по-эльзасски.

— О, вы привьете малютке всяческие прихоти.

Стоя у дверцы экипажа, он раскланялся, быстро вошел в парадный вестибюль клуба, бросил пальто и трость роте лакеев, вскочивших, как солдаты перед офицером, затем поднялся по широкой лестнице, прошел мимо другой бригады лакеев в коротких панталонах, толкнул какую-то дверь и внезапно ощутил в себе юношескую бодрость, услышав в конце коридора непрерывный лязг скрещивающихся рапир, топот выпадов и выкрики громких голосов.

— Задет.

— Мне.

— Мимо.

— Имею.

— Задет.

— Вам.

В зале состязались фехтовальщики в серых полотняных куртках и стянутых у щиколотки штанах, в кожаных безрукавках и нагрудниках, спускающихся в виде фартука на живот; подняв левую руку, согнув ее в кисти, а в правой, которая казалась огромной из-за надетой перчатки, держа тонкую гибкую рапиру, они выпадали вперед и выпрямлялись с быстротой и гибкостью заводных паяцев.

Другие отдыхали, разговаривали, еще тяжело дыша, красные, потные, вытирая носовым платком лоб и шею; третьи, сидя на четырехугольном диване, тянувшемся вдоль стен всего зала, наблюдали за схватками. Ливерди был против Ланда, а фехтовальный учитель клуба Тальяд — против высокого Рокдиана.

Бертен улыбался, чувствуя себя как дома, и пожимал руки.

— Вы со мной, — крикнул ему барон де Баври.

— К вашим услугам, дорогой мой.

И он прошел в гардеробную переодеться.

Давно не ощущал он себя таким бодрым и крепким и, предчувствуя, что будет упражняться отлично, торопился с нетерпением школьника, который бежит поиграть. Очутившись лицом к лицу с противником, он сразу атаковал его с чрезвычайной горячностью и, задев одиннадцать раз в течение десяти минут, настолько утомил его, что барон запросил пощады. Затем он сразился с Пюизероном и со своим собратом Амори Мальданом.

Подставив свое разгоряченное тело под холодный душ, он вспомнил, как в двадцать лет купался глубокой осенью в Сене, бросаясь вниз головой с моста, чтобы ошеломить буржуа.

— Ты здесь обедаешь? — спросил его Мальдан.

— Да.

— У нас с Ливерди, Рокдианом и Ланда отдельный стол. Поторопись, уже четверть восьмого.

Переполненная столовая жужжала, как улей.

Здесь были все парижские полуночники, все те, кто после семи часов вечера не знают, чем бы еще заняться, и идут обедать в клуб, рассчитывая случайно прицепиться к кому-нибудь или чему-нибудь.

Когда пятеро приятелей уселись, банкир Ливерди, крепкий и приземистый человек лет сорока, сказал Бертену:

— Вы сегодня прямо бешеный.

Художник ответил:

— Да, нынче я наделал бы удивительных дел.

Остальные улыбнулись, а пейзажист Амори Мальдан, тощий, плешивый, седобородый человечек, лукаво сказал:

— Я тоже в апреле всегда чувствую новый прилив жизненных соков, и на мне появляется с полдюжины листочков, а потом все выливается в чувство; но плодов не бывает никогда.

Маркиз де Рокдиан и граф де Ланда выразили ему сожаление. Будучи старше его, хотя ничей опытный взгляд не мог бы определить их возраста, оба эти завсегдатая клуба, наездник и фехтовальщик, у которых от постоянных упражнений тело сделалось как стальное, хвалились, что они во всех отношениях гораздо моложе расслабленных повес нового поколения.

Рокдиан, происходивший из хорошей семьи, принятый во всех гостиных, хотя его и подозревали во всевозможных темных денежных плутнях, — что, по словам Бертена, было не удивительно, так как он много лет провел в игорных домах, — был женат, но не жил с женою, которая выплачивала ему ренту; он состоял директором бельгийских и португальских банков и, судя по его энергичной донкихотской внешности, гордился своей несколько потускневшей честью ничем не брезгующего дворянина, время от времени омывая ее кровью царапины, полученной на дуэли.

Граф де Ланда, добродушный великан, гордившийся своим ростом и плечами, имел жену и двоих детей, но, несмотря на это, лишь с большим трудом заставлял себя обедать дома раза три в неделю, а в прочие дни после упражнений в фехтовальном зале оставался с приятелями в клубе.

— Клуб — это семья, — говорил он, — семья для тех, у кого еще нет семьи, для тех, у кого никогда не будет семьи, и для тех, кому скучно в собственной семье.