Тамара Бендавид - Всеволод Крестовский

Войдя вместе с Каржолем и остальными спутниками в слабо освещенную церковь, где уже поджидал их за свечным прилавком священник с дьячком и пономарем, Закаталов не без досады увидел, что Сычугова еще нет. — Экой пентюх! ни в чем-то на него нельзя положиться! Пропал задаром эффект нового сюрприза для Каржоля, на который он так рассчитывал!.. Но все равно, не ждать же из-за этой сонной тетери. И он озабоченно отвел священника в сторону — посоветоваться, как быть без судьи, потому что поджидать его нет времени? Но тот успокоил, что это ничего не значит, — за четвертого свидетеля, по крайности, может-де расписаться и дьячок. После этого тотчас же приступили к записи, а затем и к венчанию. За графом, в качестве шафера, стал Закаталов, за Ольгой — Жорж с Аполлоном. Генерал поместился несколько поодаль, в полумраке левого клироса.

Каржоль с момента прибытия в церковь, ни одним словом еще не обмолвился ни с Ольгой, ни с остальными, держась все время в стороне, как человек несправедливо оскорбленный, но знающий себе цену, и только на дрогнувших губах его принужденно замелькала саркастическая презрительная усмешка, когда ему пришлось расписаться в метрической книге, под непосредственно наблюдавшими за ним взглядами Закаталова и Пупа, которые, стоя над ним у стола, зорко глядели, чтобы он и в своей подписи не вздумал как ни на есть вильнуть или умышленно сделать какую-либо неточность. Каржоль понял это их побуждение, которое было принято им как явное и оскорбительное недоверие к нему, — точно бы он мазурик какой! — и потому постарался с молчаливым достоинством показать им свое презрение. Но те ни мало не смутились, а Закаталов, как ни в чем не бывало, счел даже уместным подбодрить его после этого приятельским кивком с добродушно веселою улыбкой.

Во время венчания граф стоял пред аналоем рядом с Ольгой, печальный, бледный и сумрачный, с сосредоточенным видом оскорбленного благородства. Пока не надели на них венцы, он все еще ждал в душе, что вот-вот сейчас случится то неведомое нечто, которое должно спасти его и сделать вновь свободным. Когда священник обратился к нему с обычным вопросом — добровольно ли берет он за себя свою невесту и не обещался ли кому другому? — он всем существом своим порывался было протестующе крикнуть: «нет, меня венчают насильно!» и на этом, в последний еще возможный к отступлению момент, прервать дальнейший ход обряда; но вместо, того, на первый вопрос сконфуженно и тихо ответил да, а на второй едва слышно нет, точно бы губы его прошептали эти два слова помимо собственной его воли и сознания. Здесь ему впервые показалось пред самим собой, что он как-будто смалодушничал в последнюю решительную минуту, что стоило бы сказать «не хочу», и с ним ничего бы не поделали, но… перспектива дуэли, — неужели же он боится их угрозы дуэлью?! При этом сознании вся кровь бросилась ему в голову, но тем не менее, он не возмутился против собственного своего малодушия, не нашел в душе сил побороть его, и даже не шевельнулось в нем ни малейшего презрения к самому себе, — нет, он видел в себе только несчастную жертву рокового и грубого случая, даже шантажа, — жертву, над которой совершается возмутительное нравственное насилие и которая, по безвыходности своего положения, поневоле должна подчиниться ему. Когда же почувствовал он над собой венец, коснувшийся своим краем его лба, ему показалось, точно бы голову его охватило холодным металлическим обручем, прикосновение которого пронизало весь организм его нервной дрожью. Он знал, что теперь все уже кончено: важнейшая для него часть обряда, в течение которой в нем жила еще смутная надежда на что-то, долженствующая спасти его, даже помимо его самого, — эта часть уже совершена, и вот, ничего такого не случилось… За что же, за что такая несправедливость судьбы?! — Теперь, он знает, назад уже нет возврата, — конец всем мечтам и надеждам, ради которых он жил и боролся!.. А какие это были золотые, радужные надежды! Как прекрасно все шло и развивалось согласно его планам, на пути к задуманной цели! Когда он встретился в Москве с молодым купцом Гусятниковым (точно бы сама судьба столкнула их!) и так удачно подбил его в компаньоны на предприятие, обещающее, как казалось графу, по крайней мере двести процентов на каждый затраченный в него рубль (граф сам совершенно искренно верил в это) и когда тот с полупьяна имел наивность тоже поверить всем его «вернейшим расчетам» и выдал ему, ничтоже сумняшеся, доверенность и средства на постройку завода, Каржоль был твердо убежден, что к концу года, а может и раньше, он «совершенно честным образом» сколотит необходимые ему сто тысяч, чтобы сразу выручить все свои векселя у Бендавида, и тогда… тогда между ним и Тамарой не будет более никаких преград: он явится к ней свободным и влюбленным, он сумеет оправдаться пред нею, опять покорить ее сердце и волю, если бы оказалось, что она стала к нему холоднее, — затем, сейчас же обвенчается с нею и, с помощью знаменитых адвокатов, начнет громовой процесс против жидов за ее миллионы. А что он их выиграет, в этом для него не было сомнений! — Только этой мыслью граф и жил, только на нее и надеялся, ради нее боролся и энергично работал, решившись даже на такое «самопожертвование», как жизнь в глуши, на заводе, или в этом невозможном Кохма-Богословске, не имеющем понятия ни о порядочном обществе, ни о порядочных привычках… Да, он героически решился на все эти «лишения», он «сократил» себя и свои потребности и вкусы, на сколько лишь было возможно, он якшался «на ты» с разными здешними Кит Китычами, играл в мушку и трынку с этими хамами, отравлял черт знает чем свой желудок в их клубе, — и что же!.. Вдруг все надежды и планы его лопаются как мыльный пузырь и, вместо всех этих радуг и блеска заманчивой будущности, он — насильно обвенчанный муж Ольги Уховой! Где же, где же после этого справедливость!

Да, то были мечты, а это действительность — горькая, обидная, безобразная, но с нею надо считаться, — мало того: надо мириться с нею.

Он тупо глядел на огонь своей свечи, и ему с горькой иронией думалось, что для него в ее пламени горит не воск, — горят Тамарины миллионы и все его лучшие надежды, все его счастье… Надо считаться, надо мириться с действительностью. — Что ж, быть может, Закаталов и прав, говоря, какого рожна еще ему надо?!.. Сто тысяч Ольгиного приданого — тоже деньги, небольшие, положим, но и не малые… Можно и с ними кое-что поделать. Сто тысяч в кармане, — это, при умении, значит на пятьсот тысяч кредита. У генерала земля есть к тому же, целое имение, да дом в Украинске, — все это, по оценке, гляди, составит капитал более двухсот тысяч… И странное дело, ведь был же граф даже рад, как счастливой находке, этому самому капиталу всего лишь несколько месяцев назад, до встречи с Тамарой! Оборотливый, находчивый человек, каким он считал самого себя, разве не сумеет и из такой малости создать себе целое состояние?! Все-таки это более чем ничего. Надо, в самом деле, мириться с действительностью, ничего не поделаешь!.. Сто тысяч наличных, да в перспективе, по смерти старика, остальные сто в земле и в доме, — ну, а затем, в приданое к этому, жена, хоть и не Бог-весть какой громкой, но все же дворянской фамилии, дочь заслуженного генерала, элегантная, красивая женщина, — что ж, в крайнем случае, можно помириться и с этим. Ведь Ольга же в самом деле красива, даже теперь, в настоящем своем положении; ведь нравилась же она ему и — что греха таить пред самим собою! — красота ее всегда говорила его чувственности несравненно более, чем красота Тамары — даже до самого последнего времени в Украинске… Ольга всегда казалась ему красивее, пластичнее, пикантнее этой жиденькой нервной евреечки… В Ольге есть рисунок, и рисунок очень изящный, плавный, округлый— теперь даже слишком округлый, но ведь месяца через два все это кончится, пройдет, и пред ним явится прежняя Ольга, всегда для него столь обаятельная, столь умеющая заставить человека желать себя…

И в самом деле, раз что Тамарины миллионы горят, — какой интерес в ней без этих миллионов и какого рожна еще ему надобно?! — Можно помириться с судьбой и на Ольге. — «Рожна» — cest le mot! — Это мне даже нравится, усмехнулся про себя Каржоль. — Конечно, можно помириться и на Ольге. Тут самая простая логика. То — журавль в небе, а это — синица в руках. Правда, Ольга зла теперь на него, но… тем не менее, она сама же захотела идти за него, даже заставила на себе жениться, — стало быть, как ни как, а все же любит его (так думалось Каржолю), а раз что в ней есть еще это чувство, разве ему будет стоить большого труда оправдаться пред нею, объяснить свои обстоятельства, представить причины своего несчастного бегства из Украинска в «истинном», а не в таком подлом свете, в каком она смотрит на них и на него теперь? И разве он в самом деле так виноват во всей этой истории с Тамарой? — Ведь он же не более как жертва гнусной жидовской интриги, жертва клеветы и мщения родных этой жалкой девочки, — побуждения его были самые чистые и бескорыстные… Ольга смотрит на него сквозь жидовские очки; но когда он объяснит ей наконец всю истину, она поймет, она увидит свое заблуждение и оценит в нем человека, всегда столь ей преданного, никогда не перестававшего любить ее… Да, это все он сумеет сказать и оправдать себя, а там… там уже само время возьмет свое и довершит остальное. И размышляя таким образом, Каржоль слегка покосился на профиль рядом стоявшей Ольги. — «А ведь она, в самом деле, не вредная, даже и теперь!»— лукаво подумалось ему не без плотоядно сластолюбивой arriere-pensee, и тут же вспомнились хорошие минуты их первых таинственных свиданий и восторгов…