Литературная школа Лермонтова - Вадим Вацуро

Пейзажная параллель присоединяется совершенно тем же образом, что и в цитированных стихах Стромилова:

Так перед вихрем и грозоюКрасна вечерняя заря.

Все это не заимствования, а общая литературная школа.

Ранняя лирика Лермонтова развивалась в семантическом поле, заданном «школой Раича», в пределах установленного ею диапазона образных средств. Ее воздействие сказалось не только в рассмотренных нами немногочисленных образцах лирического творчества будущего великого поэта, — следы «школы Раича» мы можем отыскать и в ранних ориентальных поэмах. Они обнаруживаются на разных уровнях строения текста — и в жанровой системе, и в разработке лирических тем, и в поэтическом языке. Именно на уровне поэтического языка это воздействие сказалось больше и глубже всего, — и, поздняя эволюция Лермонтова-лирика заключалась, между прочим, и в освобождении от поэтизмов, усвоенных еще в годы литературного ученичества.

Без «школы Раича», очевидно, невозможно представить себе в полном объеме проблему «Батюшков и Лермонтов», равно как и проблему «Батюшков и Тютчев». Существует мнение, что воздействие Батюшкова и на того, и на другого было локальным и неглубоким. Это верно, если мы будем сравнивать между собою эстетические системы в целом, и не вполне верно, когда дело касается поэтического языка, — и здесь важно принять во внимание посредничество Раича.

Батюшков, как точно заметил И. В. Киреевский, был проводником «итальянского влияния» в русской поэзии 1820-х годов. Мы пользовались этим суждением, сознавая его условность. В том поэтическом стиле, который мы обозначили выше как «сладостный стиль», «нео-петраркизм», действительно обнаруживалось воздействие Петрарки, как и ряда других образцов, вплоть до греческой антологии. Но следует иметь в виду, что он не был сам по себе достоянием лишь «школы Раича», — он захватывал в большей или меньшей мере все поколение 1830-х годов, вплоть до Подолинского и Деларю. В «школе Раича» он культивировался сознательно как стиль идеальной поэзии, противостоящей низкой «существенности»; за ее пределами он воспринимался как стиль галантно-пасторальной поэзии, отличавшейся «вялостью воображения» и «щепетильной жеманностью чувства», стиль сентиментально-прециозный, принадлежащий уже ушедшей поэтической эпохе. Именно так воспринимает его Пушкин, повторивший в «Литературной газете» сомовскую характеристику Раича-поэта.

Подобно Тютчеву, Лермонтов прошел через эту школу как через первый этап литературного обучения; подобно Тютчеву, он должен был преодолевать ее в процессе индивидуального поэтического движения. Для Тютчева орудием этого преодоления стала традиция романтической философской лирики, более всего немецкой; для Лермонтова — байроническая традиция, решительно противостоявшая «сладостному стилю». Вторжение в лирику эстетики байронической поэмы происходит у Лермонтова уже в 1829 году — но это особый процесс и особый вопрос, который требует специального разбора.

Приложение

Из переписки поэтов Московского университетского благородного пансиона

В настоящем разделе мы публикуем несколько писем пансионских поэтов из архива Н. А. Степанова в ИРЛИ (№ 4256, 4352, 4354). Все письма относятся к 1826–1827 годам, ко времени окончания пансиона, и дают дополнительный материал для характеристики взаимоотношений в литературном кружке Раича. Об авторах и адресате см. в статье; об И. Вальтере фон Кронеке сведений не сохранилось.

1

Л. А. Якубович — Н. А. Степанову

17 декабря 1826 года

Хоть в тленном мире все умрет,Душа бессмертная никак не изменится,А дружество к тебе в моей душе живет,Так следственно оно и в вечности продлится.

Вот силлогизм, любезный друг Николай Александрович, он, может быть, и неправилен, но чувство сердечное не всегда можно вставить в тесную форму силлогизма и не всегда можно изложить то на бумагу, что чувствуешь. Итак, время нашего соединения протекло! Шесть лет! шесть лет улетели так, что время нашего вступления с выходом из пансиона как будто сливаются вместе, при всем том сколько неприятностей, сколько огорчений!., но забудем прошедшее, будем признательны к месту нашего воспитания, где мы провели шесть лет под одною кровлею в лучшее время нашей жизни. Не стану говорить о нашей дружбе, о привязанности моей к вам, но молю бога, чтоб через 20 лет, если угодно будет его святому провидению сохранить наши дни, молю бога, чтоб ты был бы тот же Степанов, а я навсегда б остался твой друг.

1826-го <года> декабря 17. Л. Якубович.

2

И. Вальтер фон Кронек — Н. А. Степанову

17 декабря 1826 года, Москва

ДОБРЫЙ СОВЕТ Н. А. СТЕПАНОВУ

Что пожелать тебе, мой друг?Скажи, все в мире сем непрочно;Любовь, веселье, дружбы круг —Все нам изменит в час урочный!

Все унесет с собой волнаСей жизни, бурной и ненастной;Взойдет приветная звездаИ не найдет уже прекрасной.

То божества чистейший луч;То добродетель пресвятая;Для ней ничто громады туч;Ей не ужасна тьма ночная.

И все, как жар сей, пролетит;В груди друзей минутный пламень!Никто из них не поспешитОтторгнуть нам грозящий камень.

Но друг! есть неба дар святой!Он никогда не изменяет!Да будет он твоей красойИ радостью всегда сияет!

И охладеет жар любви,И радость от очей умчится,И страшная печаль душиС тобой надолго породнится.

Она не скована землей;Ты ризу в прах земнуюОна туда же, за тобой,В страну небес святую!

Иероним Вальтер фон Кронек.

1826 года декабря 17 дня.

Москва.

Пансион.

3

Н. Н. Колачевский — Н. А. Степанову

27 декабря 1827 года, Москва

1827 года декабря 27. Москва Милостивый государь Николай Александрович!

Как мне пред вами извинитьМое столь долгое молчанье?Экзамен наш не оправданье;Других же нет причин. БранитьМеня вы вправе совершенно.Уж больше месяца, как яНе отвечаю на бесценныйПодарок ваш; а так друзьяНе делают — винюсь, как можетВиниться тот, кто уличенУже в вине и не поможетКому напрасный вопль и стонСмягчить карающий закон.Винюсь еще. Но до поэтаЧеред доходит наконец:Каких чудес нам ждать от света,Когда поэт такой же льстец —А, может быть, еще и боле,Чем лучший шаркатель двора,Дитя, спеленутый в неволе!Поэт в движение пераПереливает пламень чувства;В нем говорит одна душа,Без принужденья, без искусства,Свободной гордостью дыша.А вы… Что если и КлименеВсе ваши клятвы лесть одна? —Беда прекрасной: к их изменеОна готовиться должна.Нет! Невозможно! Столько чувства,Огня любви, борьбы страстейНе может быть игрой искусства!Один крылатый чародейУмел восторгами святымиПоэта душу подаритьИ мог чертами огневымиИх на бумагу перелить.Любовь, поэзия и дружба —Три нераздельные сестры!..Скажите мне, что ваша служба?Ужель еще до сей порыВы не наскучили деревней,Однообразной тишиной,Соседей пестрою толпой,Их жизнью, их одеждой древней,Их разговором, дочерьми,Старинной службой, лошадьми,Екатерининскою модой,Борзой и гончею охотойEt caetera, et caetera.Я вам мой «Вечер» посылаю,Он вам заменит вечераСоседей ваших — и желаюОт всей души, чтоб так же онВам мог доставить сладкий сон.Передо мной «ОсвобожденныйИерусалим». Мне подарилЕго сам Раич и просилМеня сказать творцу КлименыЕго поклон. Я прочиталЕму стихи: напрасно б сталЯ говорить, с каким вниманьемОн слушал их, как расхвалилОн ваше милое посланье,Какое сделал предсказаньеИ как меня благодарил.Все досказал. Простите, будьтеМеня довольнее судьбой,Пишите чаще — не забудьтеТого, кто предан вам душой.Колачевский.NB. Я с первой почтой от ПоэтаЖду и пиэсы, и ответаНе в низкой прозе, но в стихах.Скажу о наших вам делах:Экзамен кончен, ждем Совета,Не знаю, будет ли концерт,Но мне изо всего четыре —Ура! На пансионском пиреОтпировали мы семь лет!

4