Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 1 - Юзеф Игнаций Крашевский

К этому приложилось, что в кортеже пана Ендриха мне попался литвин, некий Слизиак, человек уже немолодой, который присоединился к нему из набожности, хотя слугой был другого Тенчинского. Тот сразу по моему протяжному певучему говору понял, что я также должен был вырасти в Литве. Этот Слизиак выглядел совсем особенно, и когда показывался на улице или в костёле, обращал на себя глаза всех. Старик был костистый, сильный, огромный и так весь обросший волосами, что на лице щёки, нос и лоб едва выступали посередине. Даже на ушах и на носу, хоть редкие, произрастали волосы. Из рук только ладони были нагие. Над глазами так свисали кустистые брови, что глаза под ними едва светились. Голос имел грубый и охрипший. И хотя так дико и страшно выглядел, злым не был, а чрезвычайно набожным; но когда разглагольствовал, разогревался, чувствовалось, что в нём внутри должен был гореть великий огонь. Когда молчал, то как пень, уставив в землю глаза, а когда начинал говорить и жестикулировать, то весь воспламенялся.

Этот Слизиак, едва услышав слово из моих уст, когда почувствовал во мне литвина, не имел покоя, пока, расспросив меня, не добыл из меня и то, что я хотел, и то, чего не хотел ему доверить. Это получилось не сразу, но, не спеша так ко мне подбираясь, он вытягивал понемногу, а сердце тронул тем, что мой Вильно, который я всегда вспоминал с великой любовью, любил так же, как я, и знал лучше меня.

Также оказалось, что он видел и обоих Гайдисов, знал о них, а что более странно, слышал даже что-то обо мне. Когда проведал, кто я такой, что воспитывался в посаде, не знаю почему, но его это так разволновало, а меня привязало к нему, что я разговаривал с ним по целым дням и рассказывал о себе. Он уже не оставлял меня, чему, впрочем, я был рад.

Вся это неожиданная для меня, сироты, встреча была ещё более странной от того, что он принимал во мне такое горячее участие. Впрочем, Слизиак, хотя и литвин, чему я удивлялся, так же не любил короля, как поляки, и держался с теми, которые выдумывали про него небывалые и страшные вещи.

Я молчал либо старался защищать. Слизиак затыкал мне на это рот тем, что я головастик и этих вещей и дел совсем не понимаю.

Меня сильно удивляло то, что старик так привязался ко мне, незнакомому мальчику; а ещё больше я удивлялся, когда после некоторого времени он стал настойчиво меня уговаривать принять духовный сан, доказывая, что сирота лучше всего бы сделал, если, попав в Рим, поступил бы там в послушники и никогда на родину не возвращался.

Почему он так хотел заботиться обо мне, оторвать от ксендза Яна, я не мог тогда себе объяснить; и он обещал даже, что пан Ендрих своим авторитетом добьётся у доминиканцев, чтобы приняли меня в послушники.

Хотя и набожный, я никогда не имел особого призвания вступить в монастырь, и даже к духовному сословию, а мой возраст также был слишком юным, чтобы о всей жизни решать. Я сопротивлялся старику, что не мешало ему постоянно меня этим докучать. Тогда я признался ему в том, что носил на сердце: что во что бы то не стало решил искать и найти неизвестных мне родителей.

Тут я должен сказать, как он принял это моё признание. Вскочил от него, словно испуганный и возмущённый, хотя я не понимал, чем его моя судьба так интересует, и начал меня гневно, остро упрашивать, упрекая в сопротивлении Божьей воле, подводя к тому, чтобы я отбросил эту глупую мысль. Он был так взволнован, словно это его особенно мучило и косалось, чем меня очень удивил и почти испугал. Ибо я не понимал, какое было с моей стороны преступление в том, что хотел искать родителей.

— Всё-таки у тебя должно быть столько здравого смысла, хотя юнец, — сказал он, — чтобы понимать то, что когда родители тебя не ищут, видимо, знать тебя не хотят, либо не могут. И о том ты должен знать, что искушаешь себя тем, чего никогда достичь не сможешь, потому что они, наверное, разума и силы имеют больше, чем ты. Следовательно, тебе нужно покориться Божьей воле и, не имея семьи на свете, искать её в семье святых Доминика и Франциска, которые с радостью приласкают сироту. Матерью тебе будет Церковь, отцом — патрон, братьями — монахи, а более счастливой жизни, чем в ордене, не найдёшь.

Но не только меня так старался обратить Слизиак. Я заметил, что специально он подошёл с этим к ксендзу Яну он и имел с ним долгий разговор обо мне, пытаясь его уговорить, чтобы я был помещён сюда в послушники. Кто-нибудь другой, не мой ксендз Ян, из этого посредничества мог бы заключить, что я сам, не смея о том просить, послал к нему Слизиака, чтобы он выхлопотал мне то, что я желал. Но тот имел особенный дар читать в людских мыслях, и что другого ввело бы в заблуждение, святого человека обмануть не могло.

В тот же вечер, когда я пришёл за благословением и приказом, и поцеловал его руку, он сказал мне, улыбаясь:

— Что же это тот старый литвин так заботится о тебе и хочет непременно отдать в доминиканцы? Если бы вы в действительности имели призвание, в чём я очень сомневаюсь, уж лучше пристало бы у нас, у Св. Троицы, среди своих искать себе братства и приёма.

Тогда я очень горячо запротестовал, что отродясь ни в какие послушники не напрашивался, как можно дольше желая оставаться на его службе и возвратиться с ним в родной край, а там ждать, на что меня Бог вдохновит.

И ксендз Ян молча только дал знак головой, что был не против этого.

Не ограничившись на этом, Слизиак пытался ещё использовать иные средства, чтобы меня отдать к доминиканцам. Поэтому с помощью пана Ендриха он снискал расположение самих тамошних священников, чтобы приняли меня к себе.

Всё это пробуждало во мне какие-то странные подозрения, хотя истолковать их себе совсем не мог, по поводу того, какие мотивы делали Слизиака таким ревностным обо мне и моём будущем.

Когда, наконец, он убедился, что всевозможные старания, должно быть, окончились ничем, потому что ксендз Ян, которому я был сдан, не согласился с ними, Слизиак одно старался мне вдолбить в голову: