Коньяк "Наполеон" (рассказы) - Эдуард Лимонов

— Сами «Killers» тоже, кажется, on decline, — заметил я, указывая на экран, где все еще мастурбировал микрофон Би-Би. Не вызывая особых восторгов у толпы на набережной. Из толпы даже свистели.

— Ну разумеется, — сказал он спокойно. — Ничто не вечно. Музыка старится. Группы старятся. Люди старятся… Средний возраст рок-групп — полтора года. Они умирают во младенчестве. «Killers» устарели, они принадлежат семидесятым годам. Они выглядят как милые лохматые бабушки, им место в книгах о рок-энд-ролле, но не на сцене…

— А почему ты решил, что Дуг покончил собой? Это мог быть несчастный случай.

— Ох, ты знаешь… это только моя догадка, я не могу доказать это… но…

— Suicide is painless, it brings on many changes,And you can take or live it, if you please…[20] —

пропел он. — Он был в очень плохом виде, когда его нашла полиция. Разумеется, никто не ожидает от мертвеца розовых щек, однако… Парик плавал в ванне. Его парик. Он стал носить парик! Ты представляешь себе… Teenage idol с лысым черепом, с жирным животом, тонкие белые ноги с варикозными синими венами. Ему еще не было сорока, но, ты знаешь, жизнь без физических упражнений, потребление с детства, с нежного возраста, марихуаны, что дает волчий аппетит и жажду, утоляемую галлонами пива ежедневно… Жуть.

Мы помолчали. Я вспомнил ванну на ножках, сидящую на краю Брижит, ироническую женскую улыбочку на ее губах (может быть, уже тогда она познакомилась с double) и зеркало за Брижит… Я подумал, что, влезая в последний раз в жизни в ванну, мой друг Дуг мог видеть свое тело в подробностях, как видела его молочно-белая красно-волосая подружка каждую ночь перед сном. Жестокая, но справедливая, как жизнь, Брижит… «Ты стар, Дуг, я ухожу к парню помоложе», — она способна была сказать и такое. Идол тинейджеров взял в руки гитару и погрузился в воду. Вились по старому полу, уходя к plug, провода… Профессионал, он не хуже рабочего ЕДФ разбирался в электричестве…

— Merde! — сказал я.

— Merde! — согласился мой собеседник. — Big merde!

Дождь

В Люксембургском саду было сыро, хмуро и необычно пусто.

Дмитрия в саду не оказалось. Впрочем, он, может быть, и не подошел бы к Дмитрию, если бы увидел его. Так бывало уже не раз. Скорее ему нравилось только увидеть мускулистую коренастую фигуру приятеля, мечущегося с ракеткой по корту или же бросающего фрисби на пыльном баскетбольном поле. С помощью этого маневра Париж немедленно одомашнивался, превращался в родной провинциальный город, где, зайдя в соседний двор, можно крикнуть приятелю: «Привет!»

Он обошел сад по периметру, по самым безлюдным его аллеям и ненадолго присел у новых кортов, где стал наблюдать плохую игру двух некрасивых девушек. Сам он играть в теннис не умел и никогда не пытался научиться. Впрочем, все игры казались ему бесполезной тратой времени. От игры в карты до игры в бейсбол. Он играл в жизнь.

В поле его зрения появился буйно заросший грязными волосами тип в темных мятых тряпках и, вынув из-за спины кусок картона, показал ему текст. «Я голоден… из тюрьмы…» Поморщившись, он пробормотал «нет» и подтвердил «нет» головой. Не обидевшись, тип убрал картон и ушел из кадра. Нет работы — воруй, грабь, но не проси, — подумал он. Сам он, даже во времена тягчайшей бедности не опускался до попрошайничества… Даже… Ему пришлось стыдливо остановить мысль, так как он вспомнил себя подростком в Сочи и Туапсе, приближающимся к парочкам, обнимавшимся на скамейках. «Простите, пожалуйста, капитан, у вас не найдется ли немного мелочи, я уже несколько дней ничего не ел…» Больше всех давали моряки и офицеры, отсюда эта нехитрая лесть — «капитан», даже если «клиент» был простой матрос или курсант… Он не любил и высмеивал христианство, эту удобную для среднего бесталанного человека поп-религию, но приходилось признать, что «кто из вас без греха — пусть бросит в нее камень», сказано мудро. Едва только ты забудешься и примешь суперменовскую снисходительную позу, глядя этак сверху вниз с мгновенно образовавшегося пьедестала-возвышения, ан тотчас всплывает почти забытый эпизод собственной жизни и ты со вздохом вынужден спуститься и втиснуться в толпу. В теплую и грязную толпу себе подобных. В толпе пахнет чесноком, отрыгивают прокисшим дешевым вином, подванивают нестиранными носками, испускают газы, щиплют девушек за задницы, короче, родное и грешное, оря младенцами и зияя стариками, обступает тебя человечество.

Некрасивых девушек изгнала следующая пара: черный тоненький юноша и крепкая американка-блондинка. Из опыта многолетних посещений сада он знал, что юношу зовут Игнасио и он сын африканского ambasador. Какой страны, он, впрочем, не помнил.

Американочка — розовощекая и пышная, наверняка не пересекла еще границу двадцати лет, однако вполне уже могла кормить с помощью крупных сосцов нескольких младенцев. Корова с телячьим выражением лица, подумал он. Телячий гладкий раздвоенный носик, телячьи серо-голубые глаза. Он успел увидеть лицо американочки крупным планом, пока она снимала с плеч легкую куртку. В свое время в Калифорнии и Нью-Йорке он переспал с полусотней таких вот девушек с большими сосцами, задастыми и нежнокожими. Обычно дедушка или бабушка трогательных коров оказывались выходцами из германских или скандинавских стран. Он вспомнил, что на полублатном русском слэнге-арго таких девушек именно и называют «телками». Его связи с подобными подружками, однако, никогда не длились долго. Сам необычный тип, он выискивал необычных, трудных женщин…

«А с чего ты взял, что ты необычный?» — сказал он себе и даже вздохнул тоскливо, потому что это был его обычнейший, регулярно повторяющийся церемониальный вопрос к самому себе. И он влек за собой другой, основной вопрос: имеет ли он право на циническое жестокое отношение к себе подобным, к коллективу людей? Merde, shit, — отмахнулся он от себя на двух языках. Что за блядское абстрактное интеллигенствование! Впрочем, все объясняется просто, и ты знаешь объяснение. Прошло полтора месяца после того, как ты закончил очередную книгу, comrade писатель, и вот, предсказуемое, явилось сомнение в себе. Верный знак того; что следует начинать новую книгу. Он десяток раз напился за эти полтора месяца, в чем тоже ничего удивительного нет — он всегда нуждался в интенсивной расслабленности после интенсивной работы над книгой. Напился, совершил с полдюжины случайных сексуальных контактов — пора за работу. Только вот на чем остановиться, о чем писать книгу? Идей было множество. Существовало несколько заготовок — начал новых романов, несколько крутых фраз, которые можно было продолжить такими же крутыми, сильными мускулистыми фразами… Однако по опыту он знал, что выбрать будет трудно. Выбирать становится все труднее. Писать все легче.

Крупные, упали на скамью несколько капель. И на оголенные до локтя бронзовые руки его. Как они сказали, девочки в агентстве, когда он заходил подписывать договор: «Quelle couleur!»[21] A он ответил им: «Soleil de Paris»…[22] Сильные, еще несколько капель шлепнули по черным, видавшим виды брюкам. И впитались в ткань, расплываясь. Брюки надо бы постирать. Пора. Он сам стирал свои вещи, даже пиджаки. Отдавать их в чистку в Париже дорого. В Нью-Йорке он отдавал их в чистку? Он не помнит. Когда работал у мультимиллионера, отдавал. Вместе с многочисленными костюмами мультимиллионера и своих несколько. Тогда он носил исключительно белое. Сейчас — исключительно черное. Капли участились, и, он поднялся. Игнасио и блондинка продолжали играть. И продолжали сражаться на других, соседних кортах. Деньги заплачены — дождь не дождь. Он направился к выходу на rue Вожирар. Поднял воротник старого пиджака. Вот что значит вещь от хорошего дизайнера. Пиджак служит ему шестой год. Много раз стиранный и выцветший от солнца, он, однако, сохранил форму и элегантность. В таком пиджаке, даже и надетом поверх черной t-shirt с белыми пулями, полиция много раз подумает, прежде чем остановить владельца и потребовать документы.

Он вошел под крышу обширной, с асфальтовым полом беседки. Нужно было переждать дождь, сделавшийся слишком густым и назойливым. Хаотически брошенные, может быть, шахматистами, обыкновенно населяющими беседку, безмолвствовали на территории многочисленные люксембургские бледно-зеленые стулья. Взявшись за один, он отчленил его от железной толпы собратьев и уселся лицом к тропинке, ведущей к выходу из сада. И к туалетам.

Энергичный, черноволосый вкатил коляску с крупным младенцем отец. Второй ребенок, девочка лет пяти, вбежала, держась за отцовский задний карман черных брюк. Буржуа. Неплохой ебарь. Старомоден, определил отца писатель. До сих пор делает любовь с женой, как с любовницей. Профессия? В каком-то энергичном он бизнесе, не с бумагами. Если бы с бумагами, он был бы полусонный. Скорее всего, владелец магазина. Посадив девочку на стул, отец, вынув из кармана платок, стал вытирать ей волосы. Девочка хохочет, следовательно, семья счастливая… Глупости, и несчастный ребенок может хохотать. Почему нет?