«Каменщик, каменщик...» - Владимир Корнилов

Через два дня обоих арестовали.

Выскочив от дочери, старик растерянно остановился на бульваре. Ехать к жене не хотелось. «Советский мужчина, — передразнил он Женю, — утром не желает идти на работу, а вечером — домой». Что ж, визит к покойнице оказался тяжелей давно оставленной службы, а дома старика ожидало перестукивание токаревских мемуаров.

«Выбора, как всегда, нет», — поморщился Челышев, и даже московский пышнозеленый бульвар показался ему фальшивым, словно кроны деревьев были смочены не дождем, а нарочно, как рыночный салат, побрызганы из шланга.

«В кино, что ли, податься? Или вся наша жизнь — сплошной кинематограф: смотри лишь то, что покажут?» — усмехнулся старик и побрел в сторону дома, до которого было километров пятнадцать. Выбора не оставалось.

…Выбора не было никогда. Даже восьмого мая, когда солдаты всю ночь дырявили ракетами мадьярское небо. Челышев тоже салютовал парабеллумом и смахивал с глаз счастливые слезы, а утром подал рапорт о демобилизации. Надо было мчаться в Сибирь — выяснять, что с Машенькой. Дочка как в воду канула.

Бумага ушла своим ходом. Но тут же поползли слухи, будто их часть перебросят на Дальний Восток, и в конце концов слухи перегнали бумагу; офицеров переселили из частных квартир в казармы, а потом все погрузились в теплушки и покатили назад — через Европу к такой-то матери…

«Пржевальский, — подтрунивал над собой Челышев. — В юности в Америку не рванул, что ж, качайся на нарах, казенный путешественник…»

Но когда за Уралом прочно стали, пропуская танки и артиллерию, инженер-капитан сбегал в штабной вагон, выпросил пять суток отпуска и вскочил на проходившую мимо платформу с зачехленной зениткой.

…Бронькин город лежал километров на пятьсот южнее Транссибирской магистрали. Выйдя из грязного пульмана местной линии, Челышев очутился на металлургической планете, замысленной Сталиным в конце двадцатых годов. Солнце заходило за исполинские домны и мартены, как бы намекая капитану, что в этом цивильном городе он чуть ли не самый распоследний человек. Если с Машенькой стряслась беда, фронтом здесь не покозыряешь.

«Переночевать и то не пустят», — усмехнулся капитан и в невеселых мыслях подошел к серому семиэтажному, очевидно, самой предвоенной постройки, дому. Облицованное снизу гранитом здание выделялось среди трех- и четырехэтажных оштукатуренных или красного кирпича бараков, схожих с теми, что Челышев возводил еще студентом. «Совет Народных Комиссаров», — подумал мрачно, не сомневаясь, что спросят пропуск. Но вахтера не было, подъемника в шахте — тоже, и осмелев, Павел Родионович по трехмаршевой лестнице поднялся, как на расправу, на пятый этаж.

Звонок задребезжал резко и нетерпеливо, словно в него давно не звонили. «Она в тюрьме…» — подумал капитан, но тут же услышал медленные, тяжелые, недовольные шаги.

— Кто там? — хрипло и равнодушно спросили за дверью, будто уже ничего — ни плохого, ни хорошего — не ждали и лишь сердились, что заставляют шастать по коридору и вертеть замок.

— Открой. Свои.

Собственный голос показался капитану чужим.

Отворилась высокая, метра в три дверь, и Бронька огромным, поднятым к груди, животом ткнулась в Челышева.

— Пашка?! Откуда?!

«На свободе и к тому же на сносях», — невесело усмехнулся он и спросил:

— Где Машенька?

— Зря прибыл. Нету.

— Где девочка?!

— Скажи лучше — блядища…

— Пристрелю! — закричал Челышев. Бронькино, помягчевшее от желтых пятен, лицо передернула злоба.

— Не ори! Следователь на меня рыкал — не испугалась. А куда тебе, писклявому?..

Опомнившись, капитан прошел длинным коридором в комнату и увидел на второй двери большую бурую печать.

— Партизанская? — спросил с насмешкой и тут же покраснел. — Говори, что с Машкой. Вижу, тебе несладко, но и меня пойми. Год никаких писем, и вдруг девочка просится в часть. Шлю вызов — молчание… Здорово допекал ее твой Лазо,[6] чтоб ему сгореть в топке!

— Убили его в камере… А дочь твоя в Москву ускакала. Перевожу ей твои деньги, хоть они ей до лампочки. Знаешь, с кем она?

— Рассказывай…

— Первый ее — орел, красавец, хоть и сволочь московская. Из-за него мы и погорели.

— Ты что?! Девочке шестнадцать лет!

— А мне, вспомни, больше было?

— Она беременна?!

— Ни Боже мой. Он мужик умный, не то, что ты…

— Рассказывай о Машеньке.

— Погоди. Стучат. Значит, свои…

Шлепая надетыми на босу ногу туфлями, Бронька побрела в коридор.

— Каким ветром? Заходи. А то меня как раз убить грозятся.

— Шутите, Варвара Алексеевна. Как вам, лучше? — спросил низкий женский голос.

— Лучше, Надька, уже не будет. Если товарищ капитан не пристрелит, родами помру.

Бронька втолкнула в комнату молодую крупную черноволосую женщину.

— Знакомить или вспомнила?

— Помню, — смутилась гостья. — Варвара Алексеевна, Гриша утром едет. Вы обещали колбасу. Сухую… — робко сказала она.

— Имеется. Михал Степанычу на передачу берегла. Теперь не нужна… В кухне возьми. Знаешь, Пашка, ее брат в нашу Марью втрескался, а она на него ноль внимания, кило презрения. Так он себе другую нашел. Ссыльную.

— Зачем вы так, Варвара Алексеевна? Ведь знаете: между ними ничего нету. Гриша еще мальчик, а Жека такое повидала, что на мужчин смотреть не хочет.

— Да они сами, небось, на нее не больно зарятся… — усмехнулась Бронька. — Колбасу взяла? И топай. Товарища офицера с собой забери. Расскажешь ему, как Машка в Москве устроилась. А я устала. Лягу. Колбасу сунь ему в сидор. Или сумка есть? Ну ясно, где теперь женщина бывает без сумки? В бане да в кровати…

Заглазно воспетый Маяковским город-сад мирно сиял всеми окнами и фонарями, даже тускловато отсвечивал пыльной листвой, но по-прежнему раздражал Челышева. Надежда Токарь молча шла рядом. «Небось воображает, что Бронька подсунула ее мне как командировочному, — сердился Челышев. — Ошибаешься, милая. Расскажи побыстрей, что с Машенькой, и двину на станцию. Времени у меня в обрез…»

Однако, понимая, что ничего отрадного не услышит, он не торопил женщину, а она не выказывала желания копаться в чужой жизни.

— Положение… — вздохнул Челышев. — Без бимбера не обойдешься…

— А что такое бимбер? — спросила она.

— Польский самогон.

— У нас его нет. У нас только водка, — сказала женщина. — Но мы с Жекой как ее получим по талону, сразу на что-нибудь меняем.

— Жека — это ссыльная? — спросил Челышев без всякого интереса.

— Теперь под амнистию попала. Нет, не уголовница… Просто срок у нее был только пять лет. За родителей пострадала. А вы, значит, освобождали Польшу? Нет? Жалко. Интересуюсь, как там. Один знакомый поляк меня с собой зовет. Нет, не фронтовик. Он в детстве об сундук ушибся и нога не так срослась. Зато руки у него золотые: шпульку мне выточил. А уж голова, как говорила моя тетя, прямо-таки еврейская. Он большой умница, но вот не хочет здесь оставаться. Трудолюбивому человеку, считает, в СССР плохо. Говорит, у нас работать не научились. Я с ним спорю. Ведь такой был патриотизм! По двенадцать часов и дольше у станков стояли. А он смеется: это не работа, а позор. Его не переубедишь. Меня когда-то другому учили. А Альф — его зовут Альфред — считает: раз на себя работать тут не дают, то и жить здесь нет смысла. И еще он верит, что за границей ему ногу страстят правильно. Медицина там совсем другая.

— Смотрю, вы на Запад надеетесь, как на Царствие Небесное… — сказал Челышев.

— Что вы!? Скорей как на поликлинику. А вы тоже считаете, что родину бросать некрасиво? Я много думала, что она для меня такое. Ведь родина — это от слов — род, родня, родные. А у меня никакой родни не осталось. Один брат Гриша. Но он уже отрезанный ломоть. Он даже в паспорте Токарь на Токарев переделал, чтобы по-русски звучало. Он писателем станет. Писателю за границу нельзя. Там язык другой. А мне все равно, где как говорят. Я ребенка хочу…

«Что она со мной разоткровенничалась?» — удивился Челышев. Женщина начала его забавлять.

— Здешние врачи мало понимают… — вздохнула она и тут же стыдливо заторопилась: «Ой, извините… Я все про себя, а вам интересно про Машу. Вы не волнуйтесь. У нее все даже очень отлично. Конечно, по возрасту Маша еще девочка, но по виду — вы даже не поверите! — совсем взрослая. На танцах всегда была как принцесса. Вокруг нее ужас что делалось. Столпотворение.

— Бандюг?

— На танцы разный народ ходит… Варвара Алексеевна вам в сердцах лишнего наговорила. Это она от нервов. Михаил Степанович был большой человек. У него две секретарши перед кабинетом сидели. А тут вдруг — тюрьма… — вздохнула женщина. «Своего отца вспомнила, — решил капитан. — Хотя ее отца вряд ли держали с уголовниками. Допросили и тут же шлепнули».