Завещание майя - Стив Альтен

Он показал, как это сделать, и на его поясе завибрировал пейджер.

— Просто будьте осторожны. Не позволяйте ему подобраться к вам слишком близко.

— Благодарю, — сказала она и вошла в палату.

В комнате три с половиной на четыре метра, без окон, вдоль одной из стен вертикально шли толстые лампы дневного света в серебристых пластиковых чехлах. Железная кровать, привинченная к полу, стол и несколько пуфиков возле нее. Стальная раковина и унитаз справа располагались под таким углом, чтобы их невозможно было увидеть из коридора сквозь дверной глазок — это давало пациенту иллюзию уединенности.

Кровать была застелена, и комната, казалось, сверкала чистотой. Майкл Гэбриэл сидел на краю тоненького матраса. Он поднялся, приветствуя ее теплой улыбкой.

— Доброе утро, Доминика. Вижу, доктор Фолетта еще не вернулся. Какая удача.

— С чего вы взяли?

— Мы разговариваем в моей камере, а не в комнате для допросов. Прошу, садитесь на кровать, мне будет удобно и на полу. Или вы предпочитаете унитаз?

Она ответила ему улыбкой, устраиваясь на краешке матраса.

Мик прислонился к стене слева от нее. В его темных глазах отражался свет флуоресцентных ламп.

Он не стал медлить с расспросами.

— Как прошел ваш уикенд? Прочитали дневник моего отца?

— Простите. Я успела прочитать только первые десять страниц. Зато я прочла заключение Розенхана.

— Оно о пребывании психически здоровых людей в сумасшедшем доме. Поделитесь вашими выводами по этому поводу?

— Заключение показалось мне довольно интересным, даже немного удивительным. Его людям понадобилось довольно много времени, чтобы разобраться и определить, где настоящие пациенты, а где участники эксперимента. Почему вы хотели, чтобы я это прочитала?

— А как вы думаете? — На мгновение ей показалось, что на нее смотрит какой-то умный зверь.

— Совершенно ясно, что вы хотели заставить меня задуматься о вероятности того, что вы не сумасшедший.

— Совершенно ясно.

Он выпрямился и снова сел в позу лотоса.

— Давайте сыграем с вами в игру? Давайте представим, что одиннадцать лет назад вы были мной, Майклом Гэбриэлом, сыном археолога Юлиуса Гэбриэла, который вскоре будет обесчещен и мертв. Вы стоите за кулисами сцены в Гарвардском университете, в аудитории полно народу, и слушаете, как ваш отец делится результатом труда всей своей жизни с величайшими умами научного сообщества. Ваше сердце гонит по венам волны адреналина, поскольку вы работали бок о бок с отцом почти с самого рождения и знаете, насколько важно это выступление, важно не только для него, но и для всего человечества. Десять минут длится его лекция, и вот вы видите, как Немезида вашего отца несется по сцене ко второй трибуне — это Пьер Борджия, щедрый сынок из политической династии, решил, что неплохо стать оппонентом моего отца прямо во время выступления. Стало ясно, что эта лекция с самого начала была ловушкой, подстроенной для Борджия, чтобы он имел возможность втянуть моего отца в дебаты и уничтожить любое доверие к его доводам. По крайней мере десяток людей в той аудитории были участниками дешевого розыгрыша. Десять минут спустя голос Юлиуса потонул в хохоте его коллег.

Мик замолчал, заново переживая свои воспоминания.

— Мой отец был умным, бескорыстным человеком, который положил всю свою жизнь на поиски истины. И вот посреди самого главного, решающего выступления у него выбили почву из-под ног, растоптали его гордость, труд всей его жизни, которым он занимался тридцать два года, — все во мгновенье ока превратилось в прах. Можете представить то унижение, которому он подвергся?

— И что произошло потом?

— Он еле дошел до кулис и упал мне на руки, хватаясь за грудь. У него было больное сердце. Собрав остаток сил, он прошептал мне несколько советов и умер у меня на руках.

— И после этого вы напали на Борджию?

— Этот ублюдок все еще вещал с кафедры, извергая ненависть. Думаю, вам уже наговорили обо мне достаточно, но я вовсе не жестокий человек. — Его зрачки расширились. — Однако в тот момент я хотел затолкать этот проклятый микрофон ему в глотку. Я помню, как взобрался на сцену, помню, что мир вокруг меня словно замедлился. Я мог слышать только свое дыхание, мог видеть только Борджию, но мне казалось, что я смотрю на него сквозь какой-то туннель. В следующий момент я осознал, что он лежит на полу, а я бью его микрофоном по голове.

Доминика скрестила ноги, пытаясь унять дрожь.

— Тело моего отца отправили в окружной морг, где кремировали без погребальных обрядов. Борджия три недели провел в палате частной клиники, а его семья тем временем развернула кампанию по продвижению его на пост сенатора, заказав то, что пресса потом назвала «беспрецедентной победой новичка». Я же гнил в тюремной камере, без друзей и без семьи с политическими связями, ждал приговора за нанесение тяжких телесных повреждений, который, как мне казалось, станет завершением той истории. Но у Борджии были другие планы на этот счет. Используя политические связи своей семьи, он манипулировал системой, договорившись с окружным прокурором и адвокатом, которого мне предоставил штат. Потом я узнал, что меня объявили умалишенным, и судья отправил меня в психлечебницу в Массачусетсе — в место, где Борджия хоть одним глазом, но мог приглядывать за мной. Простите за каламбур.

— Бы сказали, что Борджия манипулировал законами и системой. Как?

— Так же, как он манипулирует Фолеттой, которого штат назначил моим надзирателем. Пьер Борджия награждает за верность, но боже вас упаси попасть в его черный список. Судья, который вынес мне приговор, стал членом Федерального верховного суда, и это произошло всего через три месяца после его решения о признании меня невменяемым в отношении совершенного преступления. Наш добрый доктор вскоре стал директором этой клиники, каким-то образом умудрившись обскакать больше дюжины куда более квалифицированных кандидатов.

Казалось, эти темные глаза смотрят ей прямо в душу, читая ее мысли.

— Я могу сказать, о чем вы сейчас думаете, Доминика. Вы думаете, что я одержимый манией шизофреник с параноидальным психозом.

— Я этого не говорила. А что со вторым инцидентом? Вы же не станете отрицать, что жестоко расправились с охранником?

Мик поднял на нее глаза, отчего она сразу потеряла уверенность.

— Роберт Григгс был больше садистом, чем гомосексуалистом, и собирался совершить то, что вы диагностировали как акт изнасилования, продиктованный маниакальной страстью к жестокости. Фолетта специально назначил его в ночную смену за месяц до первой экспертизы относительно моей вменяемости. Старина Григгси обычно делал обход во втором часу ночи.