Андрей Тарковский. Жизнь на кресте - Людмила Бояджиева

— Марусь, на тебе лица нет. Я поесть приготовила. Щей сварила. Наливать?

— Погоди, — мать скрипнула табуретом. И села, обхватив руками голову, — так она всегда делала, когда трудное решение принимала.

— Я Андрея в геологическую партию устроила. В тайгу поедет золото искать, — она засмеялась нехорошо, истерически. И разрыдалась.

Потом сопела на плече обнявшей ее матери:

— Устала, издергалась, еле людей нужных нашла, едва уговорила…

— Ты серьезно, дочка? — обомлела бабушка. — Или так — припугнуть?

— Через три дня едет.

— Куда? С кем? Какая одежда нужна, обувь? Тайга же.

— В ботинках поедет.

— Надо бы сапоги.

— Откуда я их возьму?

— Так он же простудится.

— Пусть.

— Так у него ж легкие не в порядке.

— Пусть.

Вздох. Молчание. Долгое молчание.

Привычным путем — через черный ход, Андрей выскользнул из дома. Поверил сразу и в тайгу, и в материно решение. Ясно стало — довел. Точка.

Почти год проработал Андрей коллектором в научно-исследовательской экспедиции института Нигризолото в далеком Туруханском районе Красноярского края. В сущности — рабочим, мывшим песок на реке Курейке, перетаскивающим оборудование с места на место. От тяжелой работы не отлынивал, отмахал пешком сотни километров по тайге и сделал альбом зарисовок, который был сдан в архив Нигризолота. Началась экспедиция в мае, и, в сущности, почти весь цикл жизни природы от расцвета до умирания прошел перед его жадным, приметливым взором.

Приласкала чернявого молчуна крепкая рабочая женщина. И жалела, и подкармливала, и бельишко стирала — кашлял же Андрюша, хоть и не жаловался. Глядел на всех волчонком, а иногда обмирал у какого-то камня или погибающего дерева и долго пребывал в ступоре, словно опоенный зельем.

— Ты что молчишь-то? Не заболел? — Зинаида подкладывала ему перловую кашу с тушенкой. — Ешь, остынет. Потом будешь ворон на елках считать.

— Потом поздно будет. На деревья надо смотреть, когда солнце садится. Листочки прозрачные, акварельные, так и светятся. А вдруг р-раз! — гаснут, меркнут… Значит, ушло солнце. А если дождь… Дождь это явление ответственное…

Зинаида переглянулась с бородатым геологом, тот крутанул у виска пальцем — мол, твой-то «с приветом».

— Рисуй, ты рисуй больше, — убеждала Андрея Зина, — художник из тебя проклевывается. — Она любовалась лицом своего юного дружка. Может, малость и с закидоном парень, но интеллигентный, чуть не всего Толстого ей пересказал. Да и видно сразу — не простой воробушек, с будущим.

И поселилась в нем тоска вместе с любованием красотой таежной — непереносимая боль невозможности запечатлеть, остановить мгновение. Как-то присвоить эту красоту, сберечь, донести другим… Как? Рисунки, стихи… А еще лучше — живые картины, снятые на пленку. В темном зале затаили дыхание люди… Взрывы и подсолнухи, только комья взлетающей земли и все еще тянущиеся к солнцу среди черной смерти золотые головы… Врезалось прямо в душу. И было ему тогда немногим больше семи лет. Теперь двадцать. А багаж в памяти осел огромный — не школьный. Книги, концерты в Консерватории, арабская философия, быт деревни, московских переулков. И еще — тайга! Что же со всем этим делать, если распирает «архивы» памяти и выхода просит накопленное?

Глава 3

ВГИК. «Дайте мне камеру, и я переверну мир!»

Вернувшись из экспедиции в 1954 году, Тарковский подал документы во ВГИК. Почему во ВГИК? И самому не ясно. Что-то чуялось в этом молодом виде искусства, какие-то скрытые возможности. Кинокамера — не карандаш. Прицелился, снял — и вот они, подсолнухи и дрожащая от взрывов земля… И белый-белый день — вернулся, задышал, зазвучал… Колдовство.

В толпе абитуриентов выделялся строгий черноволосый юноша в импортном пиджаке, явно из комиссионки, и с толстой книгой под мышкой. Держался он обособленно, выйдя из дверей аудитории, где проходил очередной экзамен, не останавливался поделиться впечатлениями в трепещущей толпе ждущих своей очереди, а стремительно уходил. Ребята рассмотрели, что таскает чернявый с собой «Войну и мир». Ни фига себе! Может, талисман?

Набирал курс Михаил Ильич Ромм — величина в киномире огромная. Позднее он рассказал Андрею, что приемная комиссия, определяя список принятых, вычеркнула его и Васю Шукшина: Тарковского — за излишнюю интеллигентность и нервность, Васю — за темноту и невежество. Но Ромм, считавший, что на курсе должны быть яркие и несхожие индивидуальности, ребят отстоял.

Когда первого сентября собрал Михаил Ильич всех принятых на разные отделения, оглядел лица, отметил двоих: черноволосого скуластого с затаенной мыслью и простоватого добряка в синем мундире с обычными пуговицами — Тарковского и Васю Шукшина. Один начитан, интеллигентен, но дерзок. Другой простоват, на первый взгляд, а талант в нем сидит яркий, самобытный. Говорит, учительствовал в деревне, в той же школе был директором и учеником. А ведь книжки умные читал — и понял! Ромм радовался, что сумел заполучить этих ребят.

Андрей пригляделся к новичкам, особенно к представительницам женского пола, и сразу наметил интересный объект. Милое лицо их фамильного, материнского образца, изящная фигурка и смеющийся рот девчонки-хохотушки. А в глазах так и прыгают чертики. Притом ноги в белых туфельках вытанцовывают все время какие-то па неведомого танца. Одета, конечно, провинциально. Но фактура богатая: грудастая блондинка с хвостом густых волос на затылке. Он отделился от колонны, у которой стоял, сложив на груди руки и с байроновской скукой озирая толпящихся и вопящих от радости студентов.

Приблизился, склонил голову в коротком поклоне, сразу выдав свое старомодное джентльменство. В то время как шузы «на каше» демонстрировали столичный шик.

— Андрей Арсеньевич Тарковский. Студент 1-го курса. Мастерская Ромма.

— Ирма Рауш, — она протянула узкую ладонь. — Будущая сокурсница и конкурентка.

Они спустились по ступеням в скверик.

— Вы в общежитии остановились? Можно я вас провожу? — быстро сориентировался Андрей.

— Разве нам по дороге? Вы же москвич.

— По выговору определили?

— По ботинкам. Стиляга.

— Но очень творческий и сообразительный. Мне на Серпуховку, а вам в городок Моссовета на Ярославском шоссе. Тут близко.

— В масштабах Москвы — пустяки. А по-нашему — другой город. И еще мне надо к реке подойти и цветы бросить. Вот мне Вася Шукшин астры подарил — на клумбе у памятника нарвал. Сказал, примета на счастье — в реку бросить и желание загадать.