Сашенька - Саймон Монтефиоре

Шестиэтажными фавнами ринулись в пляски Публичный дом за публичным домом. И она с энтузиазмом подхватила:

Бутафор! Катафалк готовь!Вдов в толпу!Мало еще вдов в ней

И вновь Саган:

Никто не просил,Чтоб была победаРодине начертана.Безрукому огрызку кровавого обедаНа черта она?!

Сашенька вскочила на ноги, лицо ее раскраснелось от волнения, и Саган подумал: «Вот воплощение мятежной юности!».

— Ну-ну, а я-то полагал, что вы просто глупая институтка, — медленно проговорил Саган.

В дверь постучали, вошел Иванов и передал Сагану записку. Тот стремительно встал и, подняв облачко пыли, бросил бумаги на стол.

— Что ж. На этом все. Прощайте.

— Вы отправляете меня назад в камеру? Но вы же ни о чем меня не спросили! — Казалось, Сашенька была в ярости.

— Когда ваш дядя Мендель Бармакид завербовал вас в РСДРП? В мае 1916. Как ему удалось бежать? На оленьей упряжке, потом на пароходе, потом поездом (между прочим, билет второго класса!). Не волнуйтесь, товарищ Песец, нам и так все известно. Я больше не буду тратить время впустую на ваш допрос. — Саган сделал вид, что немного раздражен, хотя на самом деле был вполне удовлетворен результатами допроса. Он получил от встречи именно то, что хотел. — Но я чрезвычайно рад нашей беседе. Думаю, вскоре мы сможем вновь поговорить о поэзии.

Сашенька куталась в свой песцовый палантин и оренбургский пуховый платок, а старший надзиратель помогал ей надеть соболью шубу. Вновь ощутить гладкий шелк ее подкладки, почувствовать ее тепло, словно окунуться в парное молоко! Она вся задрожала от блаженства, едва слыша, что там вахмистр Волков бормочет о «политических» и уголовниках, швейцарском шоколаде и одеколоне «Брокар».

Сашеньке казалось, что в «Крестах» она провела уже целую вечность, хотя и суток не прошло после ее ареста. И когда вахмистр заявил: «Видите, я не просто тюремный надзиратель», ей внезапно захотелось его обнять. Он подал ее институтский ранец.

Когда Сашенька покинула здание тюрьмы, ей показалось, что у нее выросли крылья. Надзиратели кланялись. Дверь за дверью распахивалась, свет становился все ближе. Жандармы, умело обращаясь с ключами, висящими на связке, с лязгом отпирали замки. Жандарм у конторки даже взял под козырек.

Казалось, все желают ей счастья, как будто наступил день выпуска в институте.

Кто приедет ее встречать? Папа? Флек, семейный адвокат? Лала? Но не успела она даже поразмыслить, как попала в распростертые объятья дяди Гидеона, который танцующей походкой приближался к ней, кренясь то на одну, то на другую сторону, будто земля уходила у него из-под ног. Он окутал племянницу собственной шубой, его борода колола Сашенькину шею, Гидеон на радостях чуть не подбросил ее в воздух.

— Душенька! — проревел он, не обращая внимания на жандармов. — Вот и ты! Иди сюда! Тебя все ждут!

В эту секунду Сашеньке показался удивительно приятным исходивший от него запах коньяка и сигар, и она с наслаждением вдыхала этот аромат.

После тюремной духоты она ощутила колючий ветер северной зимы. Лимузин ее отца с цепями на колесах (чтобы не скользили по гололеду) тронулся им навстречу. Пантелеймон, в красном сюртуке с золотыми галунами, обежал вокруг, чтобы отворить Сашеньке дверь, и девушка, теряя силы, упала на кожаные, приятно пахнущие сиденья. В серебряной вазочке стояли гвоздики. Сашенька оказалась в объятиях Лалы, дядя Гидеон залез на переднее сиденье, хлебнул коньячку из фляжки и поднял трубку переговорного устройства.

— Пантелеймон, поехали домой, сердцеед! Крастакой матери Менделя! И революцию туда же, и всех чертовых идиотов! — Лала округлила глаза, обе пассажирки рассмеялись.

Когда они оказались на мосту, Лала протянула Сашеньке коробку ее любимого печенья и бабушкин еврейский медовик. Она жадно проглотила угощения, размышляя над тем, что еще никогда так не любила шпиль Адмиралтейства, великолепие рококо Зимнего дворца и золотые купола Исаакиевского собора. Она ехала домой. Она свободна!

На Большой Морской дядя Гидеон распахнул дверцу автомобиля, Сашенька побежала вверх по лестнице, мимо Леонида, старого дворецкого, у которого даже слезы на глаза навернулись, когда он кланялся в пояс молодой баронессе, как деревенский мужик молодой хозяйке. Гидеон бросил ему на руки свою пушистую шубу — дворецкий чуть не упал под ее весом — и приказал одному из лакеев стянуть с него сапоги.

Сашенька, чувствуя себя маленькой девочкой, которую время от времени показывали слишком занятому отцу, вбежала в его кабинет. Дверь была не заперта. Только бы он был там! Она не знала, что и делать, если его там не застанет. Но он сидел в своем кабинете. Цейтлин, в галстуке-бабочке и коротких гетрах, разговаривал с Флеком.

— Что ж, Самуил, начальник тюрьмы потребовал четыреста рублей, — говорил семейный адвокат, внешностью напоминавший жабу.

— По сравнению с тем, что ушло на Андроникова, это мелочь…

— И тут отец увидел Сашеньку.

— Слава Богу, ты дома, моя дорогая лисичка-сестричка! — выдохнул он, вспомнив одно из ее детских прозвищ. Он распахнул объятья, она бросилась к нему, почувствовала, как его коротко подстриженные усы щекочут ее шею, ощутила знакомый запах отцовского одеколона. Она поцеловал его в шершавую щеку. — Снимай шубу.

Он провел дочь в зал. Леонид, послушно следуя за госпожой, помог снять ей шубу, накидку, шаль.

Сашенька заметила, что отец с неприязнью, подергивая ноздрями, оглядывает ее с ног до головы.

Она совсем забыла, что на ней все еще надет форменный передник. Внезапно она почувствовала, как воняет тюрьмой ее одежда.

— Ой, Сашенька, это кровь? — воскликнул ее отец.

— Дорогая, тебе нужно выкупаться и переодеться, — воскликнула Лала своим хриплым голосом. — Люда, немедленно готовь ванну.

— Сашенька, — пробормотал Цейтлин. — Слава Богу, ты дома.

Ей не терпелось принять ванну, но она задержалась, наслаждаясь замешательством отца и слуг.

— Да! — воскликнула она срывающимся голосом. — Я побывала в тюрьме. Я видела могилы, которые называются царскими тюрьмами. Я уже не та благородная девица из Смольного, которую вы знали раньше!

В наступившем за этим заявлением молчании Лала взяла Сашеньку за руку и повела наверх, на третий этаж, в их собственное царство. Здесь каждая потертость на ковре, каждая трещинка на стене, каждое пятно сырости на розовых обоях ее спальни, которые украшали веселые картинки с изображением пони и кроликов, напомнили Сашеньке о ее детстве с Лалой, своими руками отделавшей комнату, чтобы создать уютный уголок для своей единственной воспитанницы.

Уже на площадке был, как обычно, слышен запах хвойного экстракта «Пирс» и соли «Эпсом» для ванн.

Лала повела Сашеньку сразу в ванную, где на полочках выстроились всевозможные туалетные принадлежности, доставленные прямо из Англии: красивые голубые, желтые и зеленые бутылочки с лосьонами, маслами и эссенциями. Толстый брусок душистого английского мыла, черный, потрескавшийся, такой любимый, ждал на деревянной полочке.

— Что у нас сегодня? — спросила Сашенька.

— Как всегда, — ответила Лала. Сашенька, несмотря на то что считала себя уже взрослой женщиной, не возражала, когда Лала стала ее раздевать.

Провонявшие вещи она отдала Люде.

— Сожгите их, будьте добры, милочка, — велела Лала. Сашенька обожала ощущение мягкого ковра под ногами и обволакивающие ее легкие ароматы. Она посмотрела на себя нагую в запотевшем зеркале, поморщилась от увиденного, пока Лала усаживала ее в ванну. Вода была такой горячей, а сама ванна (тоже английская, выписанная с Бонд-стрит) такой глубокой, что Сашенька тут же прикрыла глаза и откинулась назад.

— Сашенька, дорогая, я знаю, ты устала, — начала Лала, — но расскажи, что произошло? Ты хорошо себя чувствуешь? Я так волновалась…

И гувернантка разрыдалась: по щекам покатились огромные слезы.

Сашенька села и поцеловала заплаканную Лалу.

— Лала, не волнуйся. Со мной все хорошо… — Но, расслабляясь в ванной, она мысленно вернулась к своему последнему разговору с Менделем минувшим летом…

Спускались сумерки. Солнце село за сосновый бор.

В сиреневом свете звенела тишина.

Сашенька лежала, чуть раскачиваясь, в гамаке за их загородным домом и читала стихи Маяковского, как вдруг ее мерное покачивание прервалось. На гамак легла рука Менделя.

— Ты готова, — произнес он, зажав в зубах папиросу.

— Когда мы вернемся в город, ты поведешь агитацию среди рабочих, научишь их тому, что знаешь сама. Потом вступишь в партию.