Комната Джованни - Джеймс Болдуин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но она, как только я открываю дверь, сразу начинает улыбаться – одновременно кокетливо и по-матерински. Она уже в годах и не совсем француженка; появилась здесь много лет назад («когда я была ещё молоденькой девушкой, сэр»), перейдя ближайшую границу – итальянскую. Она, как и все женщины здесь, облеклась в траур, кажется, немедленно после того, как подрос её последний ребёнок. Хелла думала, что они все вдовы, но оказалось, у большинства из них мужья живы-здоровы. Эти мужья походили скорее на их сыновей. Иногда они играли в pelote[80] на залитом солнцем ровном поле возле нашего дома и наблюдали за Хеллой с горделивой заботливостью отцов и в то же время с наблюдательным любопытством мужчин. Иногда я играл с ними в бильярд и пил красное вино в tabac.[81] Но меня не покидала скованность – из-за их сквернословия и добродушия, их панибратства и судеб, написанных у них на руках, на лицах и в глазах. Они обращались со мной, как с сыном, которого только недавно стали считать мужчиной, но в то же время – совершенно отчуждённо, поскольку ни к кому из них я не имел никакого отношения. К тому же они подозревали (или мне так казалось) во мне что-то, что-то такое, из-за чего на меня не стоило тратить сил и времени. Это было заметно в их взгляде, когда мы с Хеллой встречались с ними на дороге и они говорили вполне почтительно: «Salut, monsieur-dame».[82] Они могли сойти за сыновей этих женщин в чёрном, вернувшихся домой после целой жизни штормов и завоевания мира, вернувшихся, чтобы отдыхать, браниться и ждать смерти, вернувшихся к этой груди, теперь высохшей, которая вскормила их на заре жизни.
Снежинки ссыпаются с платка на её ресницы, на пряди чёрных с проседью волос, выбившихся из-под платка. Она очень крепкая, хотя уже немного сгорблена и дышит с одышкой.
– Bonsoir, monsieur. Vous n'êtes pas malade?[83]
– Нет, я здоров. Входите.
Она входит, закрывает за собой дверь и сбрасывает платок на плечи. Я по-прежнему держу стакан в руке, и она отмечает это про себя:
– Eh bien, – говорит она, – tant mieux.[84] Но мы не видели вас уже несколько дней. Вы были всё это время дома?
Она ищет ответа у меня на лице.
Мне неловко и обидно, но сопротивляться её одновременно пытливому и участливому взгляду у меня нет сил.
– Да. Стояла плохая погода.
– Разумеется, ведь это не середина августа. Но вы же не инвалид. Ничего хорошего в сидении дома в одиночестве нет.
– Я уезжаю завтра утром, – говорю я в отчаянии. – Хотите проверить всё по списку?
– Хочу, – отвечает она и извлекает из кармана список всего домашнего добра, который я подписал при вселении. – Это не займёт много времени. Давайте начнём с конца.
Мы отправляемся на кухню. По дороге я ставлю стакан на ночной столик в спальне.
– Это не моё дело, что вы пьёте, – говорит она, не оборачиваясь, но я всё-таки оставляю стакан.
Входим в кухню. Здесь всё подозрительно чисто и прибрано.
– Где же вы ели? – спрашивает она резко. – Мне сказали, что в tabac вас не видели за последние дни. Вы были в городе?
– Да, – отвечаю я в замешательстве, – иногда.
– Пешком, что ли? – продолжает она допрос. – Водитель автобуса тоже вас не видел.
Задавая вопросы, она смотрит не на меня, а в список, отмечая что-то коротким жёлтым карандашом. Я не в состоянии сообразить, что ответить на её издевательский выпад. Я забыл, что в таком местечке почти никакое движение не ускользает от общественного ока и уха.
Она быстро осматривает ванную.
– Я почищу всё до утра, – говорю я.
– Очень надеюсь. Всё было чистенько, когда вы въехали.
Мы идём обратно через кухню. Она не заметила, что не хватает двух стаканов, которые я разбил, но у меня нет сил признаться ей в этом. Оставлю завтра какие-то деньги в буфете. Она включает свет в гостиной. Повсюду разбросаны мои грязные вещи.
– Я всё заберу, – говорю я, пытаясь улыбнуться.
– Вам было достаточно перейти через улицу. Я бы с радостью дала вам что-нибудь поесть. Суп какой-нибудь, что-то питательное. Я всё равно готовлю для мужа. Какая разница – готовить на одного или на двоих?
Меня трогают её слова, но я не знаю, как объяснить ей, как сказать, что мои нервы не выдержали бы напряжения от обеда с ней и с её мужем.
Она разглядывает вышитую подушку.
– Едете к вашей невесте?
Я знаю, что должен солгать, но почему-то не могу этого сделать. Меня пугают её глаза. Я начинаю жалеть, что оставил стакан в спальне.
– Нет, – отвечаю я сухо. – она вернулась в Америку.
– Tiens![85] А вы – остаётесь во Франции?
Она смотрит мне прямо в глаза.
– Пока что.
Я начинаю покрываться потом. Мне приходит в голову, что эта женщина, крестьянка из Италии, должна быть во многом похожа на мать Джованни. Изо всех сил я стараюсь не думать об её отчаянном вопле, стараюсь не видеть того, что отразилось бы в её глазах, если бы она знала, что её сын умрёт сегодня утром, если бы знала, что я сделал с её сыном. Но, разумеется, это не мать Джованни.
– Это нехорошо, неправильно для такого молодого человека, как вы, сидеть одному в пустом доме без женщины.
На мгновение она стала очень грустной. Задумывается о том, что сказать. Я знаю, что ей хочется что-то сказать о Хелле, которую не любила ни она ни какая-либо другая женщина в деревне. Но она выключает свет в гостиной, и мы переходим в большую хозяйскую спальню, где мы с Хеллой спали, но не ту, где я оставил стакан. Здесь тоже всё чисто и прибрано. Она осматривает комнату, потом смотрит на меня и улыбается:
– Вы не пользовались этой комнатой в последнее время.
Я чувствую, что густо краснею. Она начинает хохотать.
– Вы ещё будете счастливы. Вам надо уехать и найти себе другую женщину, хорошую женщину, жениться и завести детей. Вот что вам надо, – говорит она так, будто я возражаю ей, и продолжает, не дожидаясь ответа: – А где ваша maman?[86]
– Она умерла.
– А, – произносит она, поджав губы из сочувствия. – Это грустно. А папа – он тоже умер?
– Нет. Он в Америке.
– Pauvre bambino![87]
Она смотрит мне в лицо. Я стою перед ней совершенно беспомощно и думаю, что, если она не уйдёт скоро, я разражусь рыданием и проклятиями.
– Но вы же не собираетесь просто скитаться по свету, как моряк? Уверена, что это огорчило бы вашу маму. Вы ведь обзаведётесь когда-нибудь своим домом?
– Да, конечно. Когда-нибудь.
Она кладёт свою сильную руку на мою.
– Даже если вы потеряли maman, – что очень грустно! – ваш папа будет так счастлив приласкать ваших bambinos.
Она замолчала. Её чёрные глаза увлажнились. Она смотрела на меня и в то же время куда-то сквозь меня.
– У нас было три сына. Двоих убило на войне. Война унесла и все наши деньги. Обидно, не правда ли, так тяжело работать всю жизнь, чтобы заслужить себе покой на старости лет, и вдруг лишиться всего? Это почти убило моего мужа, и он стал совсем другим с той поры.
И тут я увидел в её глазах не одну лишь проницательность, но и горечь, и боль. Она пожала плечами:
– Эх, что поделаешь? Лучше не думать об этом.
Она улыбнулась.
– Зато наш младший сын, который живёт на севере, приезжал навестить нас два года назад и привозил своего мальчугана. Ему было тогда всего четыре годика. Такой миленький! Его зовут Марио.
Она жестикулировала.
– Это имя моего мужа. Они пробыли у нас дней десять, и мы оба будто помолодели.
Она снова улыбалась.
– Особенно мой муж.
Какое-то время эта улыбка сохраняется у неё на лице. Потом она внезапно спрашивает:
– Вы молитесь?
Я думаю о том, хватит ли мне сил выдержать ещё немного.
– Нет. Не часто.
– Но вы верующий?
Я улыбаюсь. Но снисходительной, как мне того хотелось, эта улыбка не получилась.
– Да.
Не знаю, что выразила моя улыбка, но она её не убедила.
– Вы должны молиться, – сказала она очень строго. – Уверяю вас. Хотя бы коротенькую молитву, время от времени. Зажгите свечку. Если бы не молитвы блаженнейших святых, в этом мире было бы совсем невыносимо жить. Я говорю с вами, – сказала она, слегка приосанившись, – как если бы была вашей maman. Не обижайтесь.
– Я не обижаюсь. Вы очень добры. Очень добры, что так со мной говорите.
Она расплылась в довольной улыбке:
– Мужчины – не только младенцы вроде вас, но и пожилые мужчины – всегда нуждаются в женщине, чтобы услышать всю правду. Les hommes, ils sont impossibles.[88]
Она заулыбалась, заставив и меня улыбнуться лукавству этой универсальной шутки, и выключила свет в хозяйской спальне. Мы снова в коридоре и идём, к счастью, по направлению к моему стакану. В этой спальне, конечно, менее опрятно: свет горит, мой банный халат, книги, грязные носки, несколько немытых стаканов и чашка с остатком вчерашнего кофе – всё разбросано и свалено вперемешку, и простыни на кровати сбиты в комок.