Выстрел (сборник) - Жюль Мари

XI

Дом погрузился в глубокий сон. Все окна были темны, лишь в комнате Мадлен виднелся свет. Гиде остановился посреди заснеженной аллеи. О чем думал лесничий? Была ли у него какая-то тайная цель?

Продолжая пребывать в недоумении, он не отводил глаз от освещенного окна. Вдруг ему показалось, что за занавесками возник женский силуэт. Несколько минут тень оставалась неподвижной, но потом занавесь заколыхалась. Гиде успел спрятаться за липу. Это продолжалось с минуту, после чего силуэт исчез. Кто была эта женщина? Сюзанна Бридель, ухаживавшая за Мадлен, или сама Мадлен? Когда лесничий видел ее в последний раз, она без чувств, без малейшего проблеска сознания, лежала на полу. Что теперь происходило с ней?

Гиде ползком подобрался к дому и притаился у стены под окном. Он прислушался: все было тихо. Однако сердце подсказывало ему, что в комнате происходит нечто необычное. О том, чтобы вскарабкаться наверх, нечего было и думать: стена была гладкой, как мрамор. Тогда он пошел в сарай, где садовники прятали лестницы, и, воспользовавшись одной из них, приблизился к окну. Оказавшись наверху, он увидел, что Мадлен пришла в себя, а старуха Сюзанна Бридель спит в кресле. Вне всяких сомнений, лесничий видел именно госпожу Гонсолен: она сидела неподвижно, обхватив голову руками, потом вдруг встала. Вид у нее был чрезвычайно расстроенный: лицо бледно, глаза сверкали лихорадочным блеском. Склонившись над Сюзанной Бридель и удостоверившись в том, что она действительно спит, Мадлен направилась к выходу.

Гиде, видевший со своего места только то, что происходило в углу комнаты, все же, несмотря на предосторожности, которые, вероятно, предпринимала госпожа Гонсолен, услышал, как хлопнула дверь. Пламя ночника затрепетало на сквозняке, и наступила тишина.

— Она ушла, — пробормотал лесничий. — Но куда? Зачем?

Спустившись по лестнице, Гиде вошел в дом. Мадлен теперь занимала не свою спальню, а комнату для гостей, куда после обморока ее наскоро перенесли слуги. Покинув комнату, женщина пошла по длинному коридору, который разделял дом на две равные половины. Совершая таинственную прогулку, Мадлен то и дело прислушивалась. Остановившись перед одной из дверей, она бесшумно открыла ее и очутилась в небольшом вестибюле перед гостиной, где лежал труп Гонсолена. Там Мадлен остановилась. Тучи, плывшие по небу, затмевали лунный свет, и темнота стояла кромешная.

Почему она не шла дальше? Что ей здесь вообще было нужно в такой час? Знала ли она, где находится, что делает и что увидит? Не помешалась ли она? Предвидел ли все это доктор Маньяба?

Наконец, Мадлен вошла в гостиную. Она двигалась будто привидение. Казалось, какая-то таинственная сила против воли влекла ее в темноту, к страшному зрелищу, которое ожидало ее в гостиной. Порыв ветра вдруг разогнал тучи, и луна осветила труп. Гонсолен по-прежнему лежал на том тюфяке, на котором его обнаружили Дампьер и Фульгуз. Мадлен снова остановилась. Осознавала ли она, что делает? Не сковывал ли ее страх?

В приоткрытой двери показалась голова Гиде. Он продолжал следить за молодой женщиной. В следующий миг произошло нечто странное. Приблизившись к трупу, госпожа Гонсолен опустилась на колени и замерла. Вероятно, ее охватила внезапная слабость: согнувшись, она оперлась о паркет в том самом месте, где происходила кровавая сцена, свидетельницей которой она была. Перепуганный Гиде оставался неподвижен.

Вдруг Мадлен энергично выпрямилась и, склонившись над трупом, стала делать какие-то странные движения рукой. Казалось, она хотела убедиться в том, что жизнь покинула это тело, а может, и обыскивала его.

Стоя позади женщины, Гиде не видел выражения ее лица. В противном случае его бы охватил страх: бледная, с потухшим взором, Мадлен как будто постарела на двадцать лет. Крупные капли пота проступили у нее на лбу, а дыхание, вырывавшееся из груди, было прерывистым и тяжелым. Гиде пробормотал:

— Она помешалась, помешалась!..

Поднявшись с колен, Мадлен направилась к двери в свою спальню и вскоре скрылась за ней. Лесничий не смел последовать туда. В своей комнате женщина пробыла всего несколько минут, а когда показалась вновь, то ее можно было принять за призрак. Гиде поспешил спрятаться. Мадлен, пройдя мимо него, вернулась в ту комнату, где, ни о чем не подозревая, спала Сюзанна Бридель.

Гиде вышел в сад и опять занял свой наблюдательный пост на лестнице. Он видел, как Мадлен приблизилась к камину. В следующий миг на обоях показался красноватый отблеск, как будто пламя вспыхнуло и тотчас погасло. Лесничий не мог знать этого наверняка: мебель, стоявшая возле окна, закрывала ему обзор. Затем госпожа Гонсолен вновь подошла к Сюзанне Бридель и, убедившись, что та все еще спит, бросилась на кровать, но так и не сомкнула глаз: сон не шел к ней. Спустившись с лестницы, Гиде спрятал ее в сарай и в задумчивости вернулся домой.

XII

На другое утро после допроса Томаса привели к трупу. Лесоруб проявил невозмутимое спокойствие. Следы у сосен вполне мог оставить он. Кроме того, на правом рукаве его плаща, у самого плеча, было отверстие, пробитое пулей. Это стрелял лесничий.

Когда Томасу Луару указывали на все эти улики, он лишь качал головой, давал уклончивые ответы или вообще отмалчивался. Так ничего и не добившись от лесоруба, его отвели обратно в тюрьму. О письме, найденном рядом с телом убитого, сказано ничего не было.

Утром в тот же день Маньяба поспешил к Мадлен. Первым делом доктор поинтересовался у Сюзанны Бридель, как больная провела ночь. Та была убеждена, что госпожа не приходила в себя. Старуха не призналась Маньяба в том, что заснула, и заверяла его, что летаргия молодой женщины не прекращалась.

Доктор подошел к кровати и долго смотрел на госпожу Гонсолен. Продолжительность обморока не удивляла его: в своей практике он уже не раз сталкивался с подобными примерами. Однако он знал, что это состояние не может длиться долго, и ждал, когда больная придет в себя. Несмотря на все свое искусство и опыт, который признавали даже парижские ученые, старый доктор, определяя состояние госпожи Гонсолен, не хотел полагаться только на себя и, позабыв о гордости и соперничестве, отправил посыльного с письмами к двум авторитетным врачам — к Франсуа Горме и Тюро, в Сен-Клод. Маньяба всерьез опасался, что после столь длительного обморока женщина может лишиться рассудка.

Доктора Тюро и Франсуа Горме прибыли вечером. Франсуа и Маньяба недолюбливали друг друга, что в провинции не редкость. Хотя репутация старого доктора давно уже не вызывала никаких сомнений, это не помешало проникнуть в его сердце зависти — единственной человеческой слабости, которой этот действительно замечательный ученый, всю жизнь посвятивший трудам, отдавал дань. Несмотря на учтивость Франсуа, Маньяба испытывал к нему подсознательную неприязнь. В Сен-Клоде об этом было известно всем: доктора не кланялись друг другу и избегали встречаться у знакомых. Впрочем, Маньяба, целиком и полностью преданный своей работе и больным, не любил развлечений и редко выезжал.

Итак, кроме Тюро и Франсуа Горме, других врачей в Сен-Клоде не было, и Маньяба, убежденный в том, что в случае с госпожой Гонсолен без помощи коллег ему не обойтись, забыл о своих сомнениях. Безрассудная неприязнь к молодому доктору не могла заставить его пренебречь обязанностями и лишить правосудие своего драгоценного содействия.

Получив письмо от Маньяба, Франсуа весь побледнел и переменился в лице. Приглашение весьма удивило его. С одной стороны, молодой человек опасался ловушки, но, с другой, прекрасно понимал, что своим отказом привлечет к себе внимание и даст повод к толкам. Решив наконец, что бояться ему нечего, он отправился в карете вместе с доктором Тюро, потому как вывихнутое плечо не позволяло ему ехать верхом.

Пожав руку Тюро и холодно поклонившись Франсуа Горме, Маньяба объяснил им в нескольких словах, для чего он их пригласил и чем их присутствие может оказаться полезным, и повел к госпоже Гонсолен. Так как он шел впереди, чтобы показывать дорогу, он не видел, как бледен Франсуа, и не замечал его нервного трепета. Когда Маньяба отворил дверь, Сюзанна Бридель поспешила к нему.

— Ах! — воскликнула она. — Я как раз хотела идти к вам. Госпожа только что проснулась и сразу захотела встать. Я не смогла удержать ее.

Мадлен и вправду ходила по комнате, не говоря никому ни слова, и то останавливалась у окна и мяла в руках занавески, то смотрела на Сюзанну Бридель неподвижным бессмысленным взглядом. Госпожа Гонсолен, по-видимому, не слышала, как отворилась дверь, но видела, как вошли три доктора, потому что стояла тогда перед зеркалом, в котором отразилось бледное и расстроенное лицо Франсуа.

Маньяба подошел к Мадлен и, взяв ее за руку, усадил в кресло. Она удивленно посмотрела на доктора, а затем перевела взгляд на Тюро и Франсуа Горме… Тот, стоя за спиной Маньяба, выдержал этот взгляд, но по его телу пробежала дрожь. На лице Мадлен не дрогнул ни один мускул. Старый доктор держал ее за руку и щупал пульс. Когда Маньяба закончил и повернулся к своим товарищам, госпожа Гонсолен вновь привлекла его внимание тем, что, откинув голову на спинку кресла, произнесла несколько слов. Это были бессвязные фразы, в которых едва ли присутствовал какой-то смысл. Затем она стала что-то напевать тихим голосом, не отрывая пристального взгляда своих больших черных глаз от Горме. «Приди ко мне, барашек, приди, я тебя приласкаю…» — это были слова той самой народной песни, которую она пела, прогуливаясь с лесорубом. Потом она замолчала и, плотно сжав губы, завертела головой во все стороны. Резко поднявшись, она прошла мимо докторов и опять стала кругами ходить по комнате.