Неисправимые - Наталья Деомидовна Парыгина

Да раньше-то я разве такая была? В войну как трудно было, а порядок соблюдала. А тут, как связался он с хулиганами, у меня и руки опустились, и живу, не знаю зачем, и делать ничего неохота. Но теперь по-другому у нас жизнь пойдет, обещаю тебе, Вера Андреевна, слово даю нерушимое.

21

Я не меньше Анны Васильевны радовалась решению Николая, но яснее ее предвидела трудности, с которыми он столкнется. Поэтому моя радость была отравлена сомнениями.

Однако прошел сентябрь, половина октября — Коля учился… Нельзя сказать, чтобы учился он хорошо, но после почти двухлетнего перерыва на это нечего было и рассчитывать. Главное, что он захотел учиться. Будет стараться — догонит своих одноклассников. Мария Михайловна взялась помогать ему по математике, и я совсем успокоилась. Другие ребята требовали внимания, и я почти перестала встречаться с Колей.

До сих пор я толком не знаю, как он жил в это время. Сначала думала, что все благополучно. А потом не возвращалась к этому, потому что уже ничего нельзя было поправить.

Но теперь, когда он способен здраво оценивать свои поступки и в прошлом, и в настоящем, я, пожалуй, поговорю с ним. Попрошу рассказать, почему не вышло у него с учебой.

На этот раз я иду к Николаю домой. Мать, чтобы не мешать нашей беседе, угостив нас чаем, куда-то уходит. Мы сидим друг против друга за накрытым чистой клеенкой столом, и Коля взволнованно, немного отрывисто рассказывает о своей неудачной попытке продолжить учебу.

— …Учиться я решил после того, как у Володи побывал. Это, наверное, вы его, Вера Андреевна, подучили? Шефство? Ну вот, я так и знал. Потому что просто так он не стал бы со мной дружбу заводить. Он и раньше пытался, да я не хотел. А тут все же пошел к нему. Такое настроение было хорошее.

Я его вообще-то не любил. А не любил потому, что завидовал. Очень мы разные. Я черный, он — белый. Это если на лицо поглядеть. А если в душу — тоже так. У меня — черная, у него — белая.

Нет, вы не говорите. Мало ли что недостатки, какие там у него недостатки — мелочь всякая. Он был хороший. И я завидовал.

Себя я не уважал. Нисколечко. Вы думаете, я не понимал, какой я есть? Я понимал. Особенно, когда видел этого Володю Панова. Рядом с Борькой Тараниным или с Петькой я был человек. А рядом с Володей я был никто.

Я всему завидовал. Новому его костюму завидовал. И белым волосам — помните, как он их всегда зачесывал назад? И тому, как он говорил складно. Мне даже нравилось, как он заикается. Глупо, правда? И такая между нами была разница, что я никогда и не думал рядом с ним встать. Один раз попробовал, правда, дома волосы зачесать, как у него. Целый час, наверное, бился перед зеркалом. И водой мочил, и мылом мазал — ничего не вышло. Ну, если в таком пустяке не удается сравняться, что же об остальном думать? Разозлился, взлохматил волосы и к ребятам. Нахулиганили мы в тот день. Принесли в парк ведро воды и из кустов девчат облили. Девчата в нарядных платьях пришли, а мы их — водой. И убежали.

Ну, вот. А тут вдруг Володя зовет меня в детскую комнату. Вас не было. Мы сначала в шахматы сыграли, вничью вышло, а потом он говорит: пойдем к нам, чаю попьем. Я согласился. Пойду, думаю, погляжу. И пошел.

Он тут недалеко жил. Знаете? Одна комната у них. И вдвоем с матерью, как у нас. Только так, да не так. В комнате чистота. Посередине круглый стол стоит под белой скатертью. У стены — кровать. У другой стены — диван. Еще письменный стол у окна. И шкаф: внизу — посуда, а на верхних полках — книги. Много книг. То есть вообще-то не так уж много, но мне показалось — много, потому что у меня ни одной не было, кроме учебников. Над кроватью коврик висел. А над диваном большая фотография в рамке, двое сняты.

— Мать с отцом? — спрашиваю.

— Да. Отца я только по этой фотографии и знаю.

— Бросил вас?

— На фронте погиб.

На фронте… А мой знать меня не пожелал. Скрылся. И даже фамилия у меня не отцовская, а мамина.

Понемногу разговорились мы. Мать у Володи работала медсестрой в больнице. Зарплата маленькая, жили трудно.

— Но теперь я стипендию получаю, теперь матери легче. И во время практики заработал полторы тысячи. Пальто маме купил. А то она ходила еще в довоенном. И перелицовывала, и чинила, а все равно старье. Рада была.

Он про свою мать говорит, а я свою вижу. Телогрейка с оторванным карманом. Волосы седые из-под платка выбиваются. И опять жалко мне ее стало. Так, со стороны, по-человечески поглядел, и стало жалко. Сижу, молчу.

— Ты что задумался? — Володя спрашивает.

— Так, ничего.

— Сейчас я чаю поставлю, есть хочется.

Сбегал в кухню, вернулся, полез в шкаф. А в шкафу пусто. Хлеб на тарелке да посуда, а больше ничего. Володя присвистнул, оглянулся на меня и засмеялся.

— Знаешь что, — говорит, — ты посиди, а я в магазин сбегаю. У нас магазин через дорогу. Я в одну минуту, пока чайник кипит.

Я не хотел один оставаться в чужой квартире.

— Вместе пойдем.

Он — никак.

— Нечего там делать вместе, ты посиди, я тебе сейчас книгу любопытную дам. Или лучше «Огонек» посмотри.

Открыл верхнюю дверцу шкафа, достал журнал. И деньги там же лежали. Не очень много, но сотни три, наверное, было. Он отсчитал себе, сколько надо, и убежал. Оставил в своей комнате вора и убежал. Как вы думаете, нарочно сделал? Я думаю — нарочно. И деньги показал. Мог же достать незаметно, чтобы я не видел. А он открыл дверцу настежь и взял.

Это я сейчас думаю, что он нарочно сделал. А тогда не понимал. Было мне и неловко в чужой квартире, и хорошо. Оттого хорошо, что человеком себя почувствовал. Не вором, а просто человеком. Вот он ушел, оставил меня одного в своей квартире, я знаю, где лежат деньги, но я же их не трону. Я был карманником, но могу стать честным человеком. Как Володя. Как любой другой. Могу учиться. Могу работать. Могу на свои деньги купить матери новое платье.

Это ваши слова. Сколько раз вы мне говорили: «Учись, готовь себя к труду». Я слушал и не понимал. Будто вы кому другому говорили, а не мне. А тут вдруг понял.