Степкино детство - Исай Мильчик

— Эй, знаком, — разлетелся Суслик к ловцу, сидевшему около опрокинутой бударки, — который тут померший калмык?

Калмык даже не взглянул на Суслика. Он только тряхнул своими жесткими, как проволока, волосами: отвяжись, дескать.

Другой, тоже не глянув на ребят, продолжал сосать свою трубочку, цыкая сквозь зубы слюной.

Суслик потоптался на месте, повертел головой туда-сюда и вдруг присел на корточки рядом с калмыками.

— Степка, там еще один есть, за неводами. Может, он знает.

Степка и Суслик подлезли под невода и у самого забора увидали старого, незнакомого калмыка в фартуке, облепленном рыбьей чешуей. По фартуку видно — солильщик. Старый калмык сколачивал топором из бочечных досок длинный ящик и тоже посасывал трубочку.

— Эй, Очир, Таджи, Харцхай, — перебирал Степка все калмыцкие имена, — может, знаешь, где тут померший калмык?

Солильщик всадил топор в доску, вынул изо рта трубочку, выколотил ее о ладонь и махнул трубкой на хозяйскую горницу.

— Ага-бага, туда бегай.

— К Звонарихе в горницу? — удивился Суслик. — Нет уж, сам иди к этой карге. Лучше здесь подождем.

Вдруг Власка крикнул:

— Ребята, а ведь это он гроб делает.

Степка с Сусликом переглянулись.

— А ведь верно, — сказал Степка. — Ай да Влашка-Мордашка! Смотри, Суслик, длинный какой, как раз для человека. Давай, ребята, ждать.

Степка прикатил бочку, поставил ее против горницы и уселся на нее, поджав под себя ноги.

Власка и Суслик тоже прикатили по бочке и уселись рядом с ним.

Сидели и ждали — вот уложат в гроб покойника и на кладбище понесут. А пока принялись самопалы ладить.

Степка содрал с бочки обруч и гнул для самопала дугу. Власка вытащил из кармана самодельный ножичек, из-за пазухи — камышовые палочки и принялся строгать стрелы. Обстругает Власка палочку — и передает Суслику. Суслик налепит на кончик кусочек смолы — и стрела готова.

Каждый делал свое дело — и все молчали.

Вдруг Власка перестал строгать и сказал:

— А я вот что все, братцы, думаю: крещеные калмыки, нашей они веры или татарской?

Суслик, прищуривая глаз на стрелу — не кривая ли, — ответил:

— Не братец ты нам — это раз; и не нашей они и не татарской — два.

Власка поднял глаза на Суслика, поморгал и спросил:

— А какой же, по-твоему?

— Какой? Известно — своей, калмыцкой. Видал у них в хуруле[18] — они там крещеные, некрещеные — все равно своим идолам кувыркаются.

— Значит, по-твоему, ихним мертвым и пятаки на глаза не кладут?

— Пятаки — это русским кладут, а калмыкам — гривны. У них глаза маленькие, к чему им пятаки.

— Врешь, пятаки.

— Нет, гривны.

Суслик с Влаской — стрелы в стороны и с бочки долой.

— Спорим — пятаки!

— Спорим — гривны!

— Ух ты!

— Я тебе!

Степка отложил свою дугу и спросил:

— На что спорите?

— На что? — Власка озабоченно почесал голову. — Вот на что: если я выиграю, он купит мне стакан сбитню, а если я проиграю, он смажет меня по щеке. Только, чур, ладонью и только раз. Слышишь? При Степке говорю: только один раз.

— Ладно, — согласился Суслик. — Зато и стакан маленький куплю: за грош.

Спорщики крепко сжали друг другу руки и подошли к Степке.

— Степка, разними.

Ребром ладони со всего маху Степка ударил по рукам ребят:

— Чур, казло-мазло, запечатано.

Тут вдруг заскрипела дверь горницы. На крыльцо вышла Капка-Цапля — голенастая девчонка, в чирках на босу ногу.

Вся слобода хорошо знала Капку, приемыша Звонаревых. Звонариха посылала сироту Капку по дворам собирать арбузные и дынные корки для звонарихиной коровы. Девчонка она была хорошая, добрая, с каждым поделится, что у нее есть, спроси о чем-нибудь — все расскажет.

Капка перегнулась через перила крыльца и звонко крикнула:

— На что спорите, мальчики?

— На плюху, — ответил ей Степка, — а у тебя заложим, чтобы целей была.

Капка проста-проста, а поняла, что ни за что ни про что хотят влепить ей плюху.

— Я те заложу! — И она тряхнула косичкой. — Вы-то, дураки, пристали давеча к калмычинам — я ведь видела из окошка, — а они по-вашему ни бельмеса не знают. А покойник-то, вот он, в анбаре, за горницей.

— Ври больше. Покойников в амбарах не кладут. Покойники лежат в горницах, в переднем углу.

Длинноногая Капка мигом сбежала с крыльца.

— Лопни глаза, не вру. Ей-бо, в анбаре. — Капка оглянулась на горницу. — Мамынька велела положить. Хоть, говорит, он и крещеный, а все-таки калмык, пущай лучше в анбаре. А теперь — ух, мальчики! — Капка выпучила глаза на ребят. — Бог-то теперь ее за это и наказал: дерет ее, посинела вся, ногами дрыгает. Хочет мамынька меня ударить, а рука-то у ней все мимо, мимо.

— Да ну тебя с твоей мамынькой, веди в амбар, — перебил ее Степка.

Капка сразу зашагала к амбару — длинная, на голову выше Суслика. За ней шагали Степка и Суслик. Позади всех — Власка.

Короткая косичка вскидывалась у Капки на шее, стоптанные чирки на босых ногах звонко шлепались о пятки. Мальчики еле поспевали за ней.

Прошли крыльцо, обогнули горницу, миновали боковушку. Вот и амбар.

Капка широко распахнула перед ребятами дверь.

— Идите смотрите на покойника, коли не боитесь.

Ребята переступили порог. Темно. После дневного света ничего не видно. Только где-то в глубине мерцает огонек. Это свечка стоит на опрокинутой бочке. Ее пламя тихо желтеет в темноте.

Суслик и Власка перекрестились.

Степка покосился в угол амбара. Там, на груде пакли, лежал мертвый калмык, прикрытый неводом. Степка разглядел желтые, узкие ноги под смолистой сетью и отвернулся.

— Смотри, калмычанин-то как есть утопленник в неводе, — сказал он потихоньку Суслику.

Но Суслик не слышал его. Он шептался с Влаской:

— Пойдем, что ли, ближе, посмотрим, что у него на глазах-то, пятаки или гривны.

— Не пойду. И так знаю, что гривны.

— Что, боишься, комариное сало?

— Отстань.

По амбару беззвучно, как ночью, летали мухи и ударялись в лица мальчиков. Из развешенных под потолком балыков стекал прозрачный жир и тяжелыми каплями падал на пол.

Сзади кто-то вздохнул. Степка вздрогнул и обернулся. Фу ты, Власка это!

Нет, нехорошо здесь. Сумно, боязно.

Степка повернулся, хотел было уж уйти из амбара. И вдруг опять вздох. Нет, это не Власка… Это там, за бочкой, на которой стоит свеча.

Вдруг свеча затрещала, помигала умирающими вспышками и погасла. Стало черно, как ночью, и в темноте на весь амбар что-то захрапело:

— Хр-ррр…

— Батяша, — крикнул Власка и метнулся к двери.

Суслик замахал на кого-то руками и тоже попятился к двери.

Степка оглянулся на бочку, на паклю, где в темноте желтели ноги покойника, и бросился вслед за товарищами.

А Власка с Сусликом уже барабанили кулаками в дверь:

— Цапля, зачем засов задвинула? Отопри! — визжали оба и шарили руками по двери, отыскивая скобку.

И вдруг за бочкой кто-то забормотал:

— Осподи Сусе, владыка живота моего…

Степка повернулся, вытянул шею и охрипшим голосом крикнул: «Кто тут?» И, отдирая подошвы от пола, шагнул поближе к бочке.

Глаза его уже свыклись с темнотой. За бочкой на низенькой скамеечке, упираясь в землю клюкой, сидела косматая старуха. Старуха сидя спала и во сне что-то бормотала.

— Тьфу ты, со своим владыкой, — плюнул Степка.

Он обернулся к ребятам и крикнул:

— Ну, чего вы всполохнулись? Это вовсе бабушка Сахариха тут сидит. Подумаешь, какое дело!

— Ну-ко ее, страшную, — заныл Власка, — уйдем отсюда.

Но Суслик уже волок его к бочке.

— И вовсе ты не Сахариху боишься, а покойника.

— А сам-то ты! — огрызнулся Власка.

— А что я?

— А ты не боишься?

— Я — нет. Я вот он — иду.

Старуха проснулась. Она подняла голову и уставилась мутными глазами на Степку. Долго глядела. Потом спросила:

— Это ты, Онуфрий?

— Нет, это мы, бабушка. Я, Степка Васенин, да Суслик с Влаской. А как ты сюда попала, бабушка?

— Я-то? Псалтырь я читаю. Хозяин двугривенный посулил. Чай, отдаст?

— Двугривенный? Не знаю. А это зачем у тебя? — Степка кивнул на бадейку с водой.

Старуха порылась в кармане, вынула берестяную коробку с нюхательным табаком, насыпала табаку на ладонь, понюхала и ни с того ни с сего сказала:

— А табак-то ноне против прежнего ничего не стоит: кизяком пахнет… Вода зачем, говоришь? Вода покойнику нужна, чтобы на том свете личико умыть.

И вдруг взвизгнула:

— Отвяжись, проклятый!

Голова старухи опять опустилась на клюку, и опять она что-то забормотала.

— Бабушка, — крикнул Власка над самым ее ухом, — скажи, что кладут на глаза калмычинам: пятаки или гривны? Скажи, мы на сбитень спорим.

Старуха бессмысленно уставилась на Власку, потом подняла над головой свечу и сказала: