Все течет - Нина Федорова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Всё, чему случалось появляться в доме Головиных, оставалось там навсегда: слуги, гувернантки, растения, животные, вещи – всё вдруг принимало особый головинский отпечаток, то есть делалось довольным, весёлым и приятным для глаз. Однажды ставши «головинским», им уже оставались навеки. Из «Услады» не увольнялись и не уходили слуги, и ничего оттуда не продавали. Животные умирали от старости, окружённые тёплой заботой. У Головиных не топили ни котят, ни щенят. Всем было место, приволье, пища. Все радовались жизни, и, казалось, смерть подолгу забывала о их существовании. Долголетие было неотъемлемым качеством жизни. Собаки, чьё время жизни определялось, например, в восемь лет, у Головиных жили не менее двенадцати. Попугаи переходили по наследству через поколение. Караси в пруду были прапрапрадедушкины. Слуги, отработав положенное и посильное, часто отправлялись «по святым местам». Снабжённые деньгами и одеждой, они искренне молились за господ, уходя иногда далеко – в Иерусалим. Иные возвращались, исполненные рассказов, «умирать» к Головиным, в «Усладу». За парком была ещё головинская земля, и там – два длинных кирпичных здания, «корпуса» для «доживавших век» слуг. У каждого была кровать и непременно икона с лампадкой – господское даренье. Даже и по смерти не все покидали «Усладу», по возможности кое-что хоронилось в парке. Там, например, можно было видеть мраморную плиту над могилой: «Попугай Ной (1843–1894). Спи, милый попка, мы тебя любили».
Или же: «Бабушкина болонка Бантик. Была хорошенькая. Жила недолго».
Старые, отслужившие вещи уносились на чердаки, в сараи, погреба и подвалы.
В «Усладе» не ссорились, этого не было в обычае. Отношения между людьми были давно установлены вековой традицией и держались прочно: муж, жена, родители, дети, господа, слуги – каждому воздавалось должное, приличествующее его состоянию внимание и уважение, и не было места для столкновения интересов.
Генерал Головин был немногословен, сдержан в обращении с людьми, казался медлительным. Таким он был на людях. Он отличался особой, безупречной вежливостью ко всем, без исключения. Наедине же с семьёй он был весел, шутлив, остроумен, добр и терпелив. Жена его отличалась благородной простотой во всём: в словах, поступках, в обращении с людьми, в манере одеваться, в светской жизни. Она не допускала в семье ни поз, ни претензий. Всегда здоровая и весёлая, она озаряла дом своим присутствием. Мальчики Головины были благородны и рыцарски настроены. Старший, Димитрий, высокий красивый блондин, походил на отца. Второй – Борис – был среднего роста, смугловат, с несколько косящим взглядом. Эта смуглость и эти глаза составляли предмет его гордости: так точно выглядел один из его знаменитых предков на портрете в большом зале. Портрет, написанный знаменитым некогда Кипренским, изображал генерала, героя Отечественной войны. В блестящей парадной форме, опираясь на саблю, торжественно, во весь рост, он своим присутствием, казалось, санкционировал семейную традицию – мужчины Головины служили исключительно на военной службе.
Оба мальчика Головиных учились в военной школе, в столице, и домой приезжали только на каникулы.
И затем в семье была Мила, для описания очарования которой у семейства недоставало слов.
Жизнь в «Усладе» состояла или из праздников, или из приготовлений к ним. Дни рождений, именин, годовщин соблюдали неуклонно. Рождество, Пасха, Масленица, как водится, праздновались неделями. Приезды и отъезды мальчиков, отлучки генерала по служебным делам – в столицы, на манёвры и инспекции, поездки тёти на симфонические концерты в Москву и за границу – всё это сопровождалось прощаниями, встречами, телеграммами, букетами, молебнами, подарками. Ежегодно давался бал на Святках, маскарад на Масленице, ёлка для детей. Осенью мужчины уезжали на охоту, женщины – в ближайший монастырь, на богомолье.
Жизнь разливалась рекою, быстрой, но светлой, но чистой. Над ней иногда появлялась тень житейских невзгод: обычные человеческие недуги, старость, – но в укладе привольной головинской жизни и они не казались большими несчастьями. Были и печальные проводы, например, в 1904 году генерал, тогда ещё полковник, уходил на войну. Но Головины не утратили военного духа: дом покидали мужественно, возвращались героями. Кое-кто оставался и на поле сражения, но в те, тогдашние войны, когда сражались грудь с грудью и враг был виден, и он был всё же человек – война и смерть не имели того мрачного безумия и слепоты, какое внесло в неё механическое оружие. И пока мужчины воевали, в доме шли молитвы, молебны, творилась милостыня, писались длинные, полные любви письма, виделись пророческие сны. И жизнь – полная, крепкая, в себе уверенная жизнь – шла своим чередом. Бичи человеческого сердца – страх без надежды, жгучее беспокойство бедняка, чувство непоправимой вины – не были знакомы «Усладе».
Из всех наслаждений и радостей жизни Головины больше всего любили быть дома, и одни – без гостей.
О, это ничем не заменимое счастье дружной семьи! Зимой провести вечер у камина, летом – при луне – на балконе! О, эти длинные-длинные чудесные вечера! Время, пространство, посторонние люди – всё отодвигалось куда-то, таяло, исчезало. Оставалась своя – лёгкая, бездумная, казалось, вечная жизнь. Она была так прекрасна, и – уверенно чувствовалось – ей не могло быть конца.
Вот они сидят на балконе. Они почти не видят друг друга. В парке запел соловей. Кто-то вздохнул.
– Мама, – спросила в полудремоте Мила, – скажи – он всё тот же самый соловей и прилетает к нам каждое лето, этот соловей? Или это уже его дети?
Генерал, опершись на чугунную решётку балкона, докуривает свою последнюю папиросу. Где-то у парка ночной сторож лениво ударил в свою колотушку – доказательство, что он стережёт (что? от кого?) и не спит.
Пора спать!
И вдруг сердце сожмётся от какой-то странной, пронзительно-сладкой печали: кончился день! Не вечен – увы! – не вечен мир, предельна человеческая жизнь! День, такой милый, мирный, прекрасный, – кончился, ушёл и никогда не вернётся. Никакими словами невозможно его задержать и вернуть. Облик отдалённой ещё смерти промелькнул в этом дне: готовьтесь! Но и эта минута пройдёт в поэтической форме непонятной, беспредметной печали: «Мне почему-то на минуту сделалось страшно грустно!» На минуту – потому что тут же в душе зарёю встанет мысль о завтрашнем дне, таком же прекрасном дне. Пусть не этот же самый день, другой, но он будет так же прекрасен. Конечно, конечно. «Спокойной ночи!»
В постели уже, иногда, кому-либо из старших Головиных мелькнёт мысль, неясно и смутно, – вся завуаленная, полускрытая – о своём конце. Но и смерть казалась таким же погружением в покой, как теперь – в сон, и перед ней не было страха.
Головины, казалось, почти осуществили земной человеческий идеал:
