Полет стажера - Владимир Осинский

Скажу честно, во мне росло сочувствие к нему; он, без сомнения, был искренен в ту минуту. Но когда Тингли этак походя оплевал труд "космического мусорщика" - я разозлился. Мне-то было известно, что, кроме огромной отваги, выносливости, эмоциональной устойчивости, эта работа требовала от человека высочайшей готовности к самопожертвованию, то есть подлинной нравственности.

- За чем же дело стало? - почти враждебно спросил я.

Он не услышал меня, потому что слушал себя. И продолжал:

- Я уже не говорю о том блаженном состоянии душевного покоя, что доступно счастливцам, не задумывающимся о смысле - точнее, совершеннейшей бессмысленности! - жизни, о множестве других темных, сложных, мучительных вещей. Это уж от природы, с этим человек рождается, чтобы нести свой крест до конца... Нет, я хочу немногого, и главное в этом немногом - все та же уверенность в себе. Противно повторять прописные истины, но так уж устроены люди, что им жизненно необходимо что-то уметь делать в совершенстве - будь то искусство врачевания, пилотирование звездолета или навыки землекопа... хотя эта профессия давно вымерла за ненадобностью... Ах, Бег, тяжело и унизительно быть дилетантом! А ведь когда-то Общество вынуждено было поощрять и культивировать специализацию и мечтало о нынешних временах как о фантастическом благе. В свободе от необходимости с предельным рационализмом использовать производительные силы - в том числе человека - оно видело благодатную почву для массового выращивания так называемых гармонически развитых личностей. В тогдашнем представлении последнее выглядело просто: тот же землекоп забывает на досуге о лопате и берется за виолончель, а профессор изящной словесности жонглирует двухпудовыми гирями... Как видите, все оказалось сложнее. Практически приведенная выше схема осуществлена. А счастья почему-то по-прежнему нет... Э, что говорить! Вот вы, астролетчик Бег Третий, олицетворение древней мечты о гармоническом совершенстве личности, вы - счастливы?

Что я мог ему ответить? Конечно, было жаль его, было смутно на душе. И уж вовсе не хотелось продолжать этот разговор. Не оттого, что я безусловно отвергал сказанное Тингли Челлом. Но... еще более чем жалок, он был мне противен. Как бы ни умно, глубоко и тонко было то, что он наговорил, я каким-то шестым чувством знал: всеми его словами и поступками руководила жалость к себе, а не пресловутая скорбь по поводу "бессмысленности" бытия. Я, конечно, многого пока не знаю и не понимаю. Однако, поверьте, далек от убеждения, что жизнь проста, как апельсин... И все-таки человек должен стремиться к простоте и ясности. Если нам дано когда-нибудь познать Сокровенное, то лишь таким путем. А сейчас я задал Тингли вполне конкретный - возможно, не слишком уместный после его исповеди - вопрос:

- Для чего вы мне все это сказали?

- Дело в том, что, когда мы трое попали сегодня утром в эту переделку, я очень испугался - вдруг вы оба погибли...

У меня полегчало на сердце:

- Видите! Главное в вас - настоящее, Он страдальчески заглянул мне в глаза:

- Нет. Я боялся другого - что останусь один и тоже могу погибнуть.

Перед сном я подробно пересказал Петру Вельду мой разговор с Практикантом. Это не было нескромностью:

Руководитель должен знать о людях, за которых отвечает, все, особенно, если от их поведения в экстремальной ситуации может зависеть жизнь других людей. "Космический мусорщик" сказал после раздумья:

- Все это старо. Тысячи лет назад неудачники тоже обвиняли в собственной несостоятельности всех и все, только не себя. И в первую очередь Общество.

- А последнее? - вступился я за Челла. - Его последнее признание, Петр? Требуется незаурядное мужество, чтобы решиться на такое.

- Не торопись с выводами. Если человек расписался в собственной подлости, это еще не означает, что он стал другим... А что касается "оригинальности взгляда на вещи", "неожиданных поворотов мысли", "тонкости переживаний" и прочего, что тебе так импонирует в Тингли Челле, - я тебе скажу следующее. Интеллект, самобытность, даже талант - очень хорошо! Но для меня главное, чтобы человек был порядочным человеком, и я так это понимаю: в нашем положении порядочно думать и тревожиться о товарищах, а всякие там переживания надо отложить для более спокойных обстоятельств... И вообще сначала порядочность, честность, надежность для тех, среди кого живешь, а уже потом утонченность натуры и разные иные нюансы. - Он заметил колебание во мне, мягко добавил: - Я тоже не сразу к этому пришел. Настанет время сам убедишься. Наверное, с возрастом приходит... Ну, пошли в ракету.

На следующее утро Петр Вельд сходил с Виктором Гортом к колодцу. Они отсутствовали больше трех часов и принесли полный бидон воды. Вместе с ней они принесли ошеломляющую весть: черные цветы исчезли с поляны! Исчез и альбом со снимками.

А ночью ко мне пришла Мтвариса.

Что-то заставило подняться и подойти к иллюминатору, и я увидел в черном круге, вырезанном из ночного неба, ее овальное лицо, и оно было матово-белым, призрачным, потому что спутник планеты уже взошел. На губах Мтварисы застыла та же незавершенная улыбка, какой она улыбалась на снимке Горта. Мтвариса знакомо- решительно и вместе ласково тряхнула головой, поманила тонкой рукой, показывая куда-то через плечо, тоже щемяще родное, худенькое, слегка приподнятое... Я не удивился, потому что меня охватили нетерпение и боязнь не успеть. Я махнул ей, как прежде, когда выглядывал из окна на ее зов, поспешно оделся, осторожно, чтобы не разбудить спящих, выбрался из ракеты в прохладную неподвижную ночь. Она уже ждала у входа, я протянул к ней руки, но она легко отстранилась и пошла в сторону от корабля, ставшего нам домом, и я покорно пошел вслед.

Мы ходили долго, пока ночь не начала умирать, и говорили, говорили... Несколько раз я пытался коснуться руки или плеча Мтварисы, но она по-прежнему легко, мягко ускользала. Когда небо на горизонте утратило уверенную тяжелую густоту черного бархата, мы вновь очутились у ракеты, и я знал, что Мтвариса придет опять, и во мне звенела благодарная радость.

У входа в ракету я лицом к лицу столкнулся с Виктором Гортом. Он отшатнулся, как будто увидел призрак. Овладев собой, наклонил голову, предлагая пройти первым. Я кивнул в ответ, бесшумно нашел свое место и тут же крепко заснул.

Я нарушил инструкцию - тем, что ни словам не обмолвился Вельду о пережитом ночью. Не смог, так как был убежден: превратив свой сон (а наутро я уже не сомневался, что это был сон) в событие, подлежащее фиксации в корабельном журнале, совершу предательство по отношению к Мтварисе. Ведь сновидение, сказал я себе, принадлежит человеку безраздельно - коль скоро оно посетило именно его, а не кого-нибудь другого... Но демагогическое это рассуждение не могло успокоить моей совести. В инструкции прямо указывалось на то, что в условиях неисследованного мира явления психического плана представляют не меньшую важность, чем объективные факторы - скажем, ветер, дождь, скачок радиации, - и потому должны быть подвергнуты анализу... Однако я не смог.