Вопреки всему - Валерий Тимофеев

Так мы и жили: мама безвылазно пропадала на работе, дед, потомственный часовщик, не выползал из своей крохотной часовой мастерской, заваленной старинными часами, будильниками и прочей хлабудой, а я, как вольный ветер, потихонечку рос, обихаживаемый своей старой доброй бабушкой. И как-то в голову не приходило, что у мамы возможна какая-то личная жизнь, когда, в мои пятнадцать лет, она познакомила меня с человеком, который вошел органично в нашу семью и стал мне вторым отцом, враз изменив всю мою дальнейшую судьбу. Вышел он, как принято было говорить в те года, из рабоче-крестьянской семьи и уже в свои восемнадцать лет гонял во главе летучего отряда красных конников банды басмачей по Средней Азии. Затем комсомольская путевка на учебу в Промышленной академии, научная работа, своя школа, свои ученики, Сталинская премия за автоматизацию доменных процессов, профессура и… ссылка на Урал, а вернее, спасение от возможных репрессий за слишком уж принципиальный и прямой характер, что по тем ужасным временам было чревато… (Его друг, директор института имени Кржижановского, просто-напросто спрятал его в Свердловске, что в сумятице и не сумели отследить лоханувшиеся поначалу спецслужбы.) Без оставшейся в столице и как-то отошедшей от него семьи, весь по уши в любимой работе, встретился он случайно в поезде и влюбился безоглядно в мою лихую мамулю. Намыкавшись поодиночке, они полностью растворились друг в друге, а счастью-то моему не было предела. Охотник, жизнелюб, строгий, а порой и суровый в оценках любых жизненных проявлений, будь то политика, работа или семейные отношения, скупо любящий меня и народившегося вскорости брата, он на всю мою оставшуюся жизнь остался эталоном мужской силы, глубокой порядочности и абсолютной честности. Пятнадцать лет счастливой жизни и нелепейшая кончина на пике творческой карьеры от непростительной врачебной ошибки.

Враз постаревшая, но не потерявшая силы духа, мама вновь полностью окунулась в работу, общественную и партийную жизнь. Братец вырос, обзавелся своей семьей, нечасты стали наши встречи, и как-то незаметно, буднично так, старела и теряла жизненные силы любимая мама. Но хорохорилась, старалась держать себя в форме, встречалась со своими боевыми подругами, продолжала, уже теряя зрение, участвовать в самодеятельности общества слепых, заботе о котором посвятила свои последние годы. Ужасно переживала, глядя, как рушится все вокруг, ради чего жила и чему отдавала все свои силы, здоровье и саму жизнь. Не понимала, как же можно было так гнобить свой народ, низводя его до нищенского уровня. А когда уж совсем стала слаба, забрали мы с супругой ее к себе, обихаживая и ухаживая за ней.

Чувство щемящей тоски и безнадежности охватывает тебя, когда начинаешь понимать свою беспомощность, неспособность сохранить остатки сил у впадающего в детство любимого человека. И до сих пор, когда вспоминаю маму, ее потрясающее жизнелюбие, целеустремленность и несгибаемую волю, глубокое чувство вины, хотя и винить-то вроде не за что, не покидает меня, и дай Господь в ТОЙ жизни припасть к материнской груди и выплакать горючими слезами всю ту накопившуюся за годы боль, тоску и безысходность, захлебнувшись в сыновней любви к единственному человеку на земле, подарившему тебе эту жизнь…

Мама. Наталья Никифоровна Тимофеева

P.S. А память о родном отце сохраняется в кожаном брючном ремне образца 1935 года, который я ношу, не снимая, до сих пор.

1957—2006. Завод

Как глупо… Да еще и по любимому предмету! Еще вчера, проанализировав в голове все возможные варианты решения сложной математической задачки, выбрал самое оригинальное и, оченно гордясь этим, стал ожидать отличного результата на вступительных экзаменах в Горный институт. Тю-тю камули!24 Пара! И за что? За глупейшую арифметическую ошибку! Грустно получив в приемной комиссии документы, два бедолаги, товарищи по несчастью, Боря и я, печально побрели до ближайшей рюмочной. Протолкавшись в толпе опоек пару кругов по этому богоугодному заведению, трясясь затем в побрякивающем всеми старыми суставами допотопном трамвае пятого маршрута, тупо пялились в запыленные окна и вдруг на остановке «Техническое училище» глаза резанул огромный щит: «Объявляется прием…». Пулей вылетев из вагона, через пять минут уже парили мозги двум прелестным дивам из приемной комиссии, а еще через пять, в состоянии эйфории от происходящего, слепо сдали свои документы на фрезерное отделение и, жутко гордые, удалились дообмывать сие деяние.

Поутру, потряся похмельной головушкой и обнаружив пропажу документов, прокрутив обратно все содеянное вчерась, уже ползали в коленях перед вмиг оказавшимися железобетонными красавицами, умоляя повернуть историю вспять, но, как вежливо объяснили те: «Аллес! Капут! Учитесь, господа, фрезерному ремеслу!» И пошли мы учиться…

Десять месяцев пролетели мухой, и вот у меня на руках красные коры «Свидетельства с отличием», пятый разряд фрезеровщика-универсала по старой тарифной сетке и направление в самый секретный экспериментальный цех машиностроительного завода имени всенародного старосты дедушки Калинина. Полупустой цех, охраняемый сурьезными девицами из ВОХРа с допотопными наганами на крепких попках, суетня монтажников, устанавливающих новехонькое, еще в масле, оборудование, старые работяги, с интересом разглядывающие «пятиразрядного» сопляка, да еще и профессорского сынка, что по тем временам, не говоря уже о нынешних, было нонсенсом – все это внезапно обрушилось на мою бедную головушку. А тут еще эта подписка о неразглашении «государственной тайны»! Было от чего крыше съехать. Но мой первый сменный мастер, а впоследствии лучший друг Володя Чудинов, приобняв за плечи, провел по цеху, все показал и объяснил, с кем надо познакомил и, остановив у сияющего свежей краской красавца «Чепеля»25, одного из двух во всем цехе, пожелав мне удачи, отдал его в мое распоряжение. А через полчаса, разобравшись со всеми этими рычагами, кнопками и рукоятками, я, поставив в универсальные тисы свою первую заготовку, превратил оную через пару часов в готовую деталь. Скрупулезно обмерив все причитающиеся по чертежу размеры, старый мастер ОТК, чтой-то хитро хрюкнув себе в усы, расписался в «сопроводилке» и шлепанул туда свое личное клеймо. И началась моя рабочая жизнь!

А работать приходилось с «листа», то есть конструктор, весь в мыле, прибегал к тебе с «белком»26 только что вычерченной детали и безо всякой технологической операционной разбивки, объясняя на пальцах, умолял побыстрее «отваять» ее в металле. Зачастую в процессе выползали конструкторские «ляпы», и на одном из них я и познакомился, как потом оказалось, на всю оставшуюся жизнь с талантливым и очень шустрым конструктором Стасом Дерябиным. Размахивая руками, тиская и вырывая друг у дружки чертеж, мы гоняли размерные цепочки и спорили, с какой же базы выгоднее начинать обработку. А материалы были по тем временам дюже дефицитные: тут тебе и нержавейка, и титан, и магний, не говоря уж о специальных конструкционных сталях с качественной термообработкой.

Завод. Мне 20

Все бы хорошо, но стал замечать я, что мой сосед, старый экстрафрезеровщик Степан Гаврилович частенько, притулившись за моей спиной, с усмешкой наблюдает за моими манипуляциями, а однажды, махнув рукой и возвращаясь к своему «Чепелю», в сердцах бросил: «Через жопу работаешь!» Крайне этим заинтригованный, подкатился я к нему с ехидным вопросом: «А почему?» – «А потому, – изрек он. – Башку-то тебе всякими формулами забили, а вот научить-то нормально работать забыли. Хошь – научу, но только месяца два ни хрена зарабатывать не будешь!» Как же я благодарен ему за ту, не отмеченную ни в каких учебниках науку! Повторив всю его хитрую оснастку, едва уместившуюся в двух металлических рабочих шкафах, подобрав уникальный режущий инструмент, мы образовали с ним крепкий тандем, принимая в работу и разбивая по операциям (одну делает он, а следующую я и так далее) сложнейшие детали. Пространственное представление, и до того врожденно заложенное в мою башку природой, отлично отшлифовалось, и затем, уже в институте, благодаря ему щелкал я, как семечки, все эти мудреные задачки по «начерталке». А с третьего курса института, когда пошли специальные предметы, школа старика Седунина дала о себе знать – учился я играючи, защитившись в конце на «отлично».

Но все это было потом, а пока… Однажды, пыхтя над очередной, крайне каверзной деталюхой, я вдруг ощутил какое-то похлопывание по плечу. Недовольно дернувшись, продолжаю ответственную операцию, когда похлопывание повторилось. Отключив станок, с ожесточением громко послав нахала, резко оборачиваюсь и обмираю, чуть не напустив со страху в штаны. Передо мной, в окружении подобострастной свиты, с приседающим от ужаса на заднем плане начальником цеха стоит с ехидной улыбочкой сухощавый черноволосый красавец – начальник всего нашего экспериментального корпуса! «Ну и лаешься же ты, сокол, – произнес он в гробовой тишине. – А еще новый четвертый разряд тебе дали. Зайди-ка через полчасика в кабинет к начальнику цеха», – и величаво удалился, волоча за собой шлейф сопровождения. И уже в кабинете, как ни в чем не бывало, расспрашивая о проблемах и трудностях в работе, бросил, что, мол, пора бы и дальше грызть гранит науки. Узнав же, что я уже, да еще и на заочном Казанского авиационного института, изрек: «Будешь после каждой сессии ко мне с зачеткой приходить и упаси господь, ежели тройки притащишь, премии лишу». Классный мужик, так и патронировал меня все время, что я посвятил родному заводу.