Сестра моя Каисса - Анатолий Карпов

На эти колебания я потерял около двух лет. Кроме времени, я потерял звание чемпиона мира. Это был второй звонок. Я понял, что третий может оказаться последним – и взялся за дело. Исподволь, потихоньку, но регулярно – изо дня в день. Альтернативный путь вел вниз, этот – в неизвестность, но я уже знал, что пройду его до конца. Слава Богу, характер был во мне еще жив.

И тело отозвалось. Отозвалось буквально на самые первые, самые робкие попытки помочь ему. Уж оно ли меня не знало! – и, чтобы перевесить соблазны лени, поспешило мне навстречу вспышками непривычного отличного состояния.

Для этого не потребовалось себя истязать, терпеть, как этого требуют все современные спортивные тренеры; не понадобилось и месить в изнуряющих кроссах песок каспийских пляжей, как это практикует под палящим солнцем Гарри Каспаров. Нет! Чем бы я ни занимался: теннисом или бегом, плаванием или гимнастикой, – я ловил тот темп, ту пластику, ту нагрузку, которые приносят удовольствие, – и дело пошло.

Именно тогда я впервые подумал: ведь я всегда считал, что беру от жизни сполна – все, что мне отпущено, а тут выясняется, что отпущено-то мне было несравненно больше… Сожалеть об этом нет смысла, но помнить – необходимо. Ведь это была бы совсем иная жизнь и иная судьба.

Впрочем, я чувствовал, что и теперь еще не поздно откушать этого пирога.

Впервые в жизни у меня появилась перспектива гармонии духа и тела не на том жалком уровне, который мне позволяло тело, а на том, который был заложен в моей природе.

На большее чем на гармонию, я не претендую.

Потому что гармония предполагает такое состояние тела, при котором оно не только перестает быть причиной неудач, – оно вообще перестает быть объектом внимания. Тела при этом как бы нет, человек свободно воплощает себя, свободно поднимается на уровень своих духовных притязаний.

Хочу сразу уточнить: я не имею в виду совершенство. Хотя бы потому, что всегда очень скромно оценивал отпущенное мне природой. Другим она дала больше – вот их пусть это и заботит. И, может быть, сознание ограниченности своих возможностей и было причиной того, что о столь высоких материях я размышлял очень редко. Проще говоря, по натуре я прагматик и практик. Жизнь – то есть, природа, заставляет быть таким! Ну, а если все же подобные мысли у меня возникали, так только в связи с шахматами. Но и тогда они имели не конкретный, а общий характер. Ведь шахматная партия создается не одним человеком, а двумя, и не в сотрудничестве, а в борьбе, в противодействии, в разрушении планов соперника. Как же можно говорить о совершенстве через разрушение?

И все же иногда совершенство – или нечто близкое к совершенству – возникает на шахматной доске. Откуда? Его рождает созидательная идея. В любой красивой шахматной партии она присутствует непременно, и, как показывает практика, чем истинней такая идея – тем больше в ней энергии, тем она непобедимей. А вот сплетение и взаимное обогащение двух противоборствующих созидательных идей и является дорогой к шахматному совершенству.

Вынужден повторить, что во время партии об этом обычно не думаешь. Может быть, и зря: хотя проигрывает, как правило, тот, кто ошибается последним, все же большие шансы на победу – даже при технических огрехах – остаются за тем, чья созидательная идея плодотворней, точнее раскрывает сущность ключевой позиции.

Сейчас, спустя столько лет после начала той работы по восстановлению себя, могу сказать, что я потерял ощущение возраста. Я чувствую себя лучше, чем в двадцать лет, и могу гораздо больше. Тело перестало быть мне помехой; я смело полагаюсь на него, потому что оно меня практически не подводит. Оно готово тянуть любой воз, в который впряжется моя душа. Я возвратился на высший шахматный уровень; я стою на нем прочно и со спокойной уверенностью жду схватки со своим главным соперником. Все будет хорошо, если не подведет душа: иногда я ловлю себя на том, что уже без прежнего интереса отношусь к этой борьбе. Ведь все это уже было! – и не раз; все испытал, все знаю; скучно, братцы, иногда бывает!.. Может быть, и в самом деле нужно взять на регистр выше – выше конкретных партий, конкретных матчей, выше борьбы с Каспаровым – и больше думать о совершенстве? Вот уж где не соскучишься! Но как узнать тот разумный предел, на который можешь претендовать? Как соразмерить свои возможности и свою мечту? Или мечта – это и есть мера наших истинных возможностей?

Впрочем, надо закончить о болезнях, чтоб уже больше не возвращаться к ним в этой книге.

Хотя я болел часто (можно сказать, что болезненное состояние было для меня перманентным, было моей нормой), до больниц дело не доходило. За всю жизнь я побывал в больницах лишь дважды: с сотрясением мозга (поскользнулся зимой на обледенелом булыжнике) и с дифтерией. Чуть не случился и третий, когда у меня в семилетием возрасте врачи обнаружили ревмокардит. Они так застращали моих родителей, что те немедленно повезли меня в больницу. На мое счастье, там был карантин из-за какой-то инфекции, а другие отделения переполнены. Положить меня не отказывались, но советовали повременить. Да и у моих родителей – пока ехали в больницу и по отделениям мытарились – пыл поугас. Они решили отложить это дело на неделю-другую, потом до лета, чтобы это не помешало моей школе, а там взял верх знаменитый русский «авось»: авось обойдется и так. И в самом деле – обошлось. Я до сих пор точно знаю – тьфу-тьфу-тьфу, – где у меня сердце, а эту историю мы с мамой вспоминаем каждый раз, когда врачи начинают стращать кого-нибудь из наших близких ужасными болезнями. Мы не ставим под сомнение компетентность врачей, но то, что некоторые из них, набивая себе цену, любят материализовывать призраки, – несомненно.

А болеть дома я любил.

Почему? – сейчас даже затрудняюсь сказать. Ну, в школьные годы объяснить это еще так-сяк можно: не вставать рано, не сидеть на уроках – уже приятно. Но ведь и до школы постельный режим не вызывал у меня отрицательных эмоций. Возможность играть в шахматы и в войну? – но ее не прибавлялось; она не была напрямую завязана на здоровье. Вот разве что общение с мамой. Его количество не менялось, но качество несомненно становилось другим. Это вовсе не означает, что я был обделен маминой нежностью, – уж на нее-то по отношению ко мне мама была щедра. И мама, и сестра, и отец. Да и вообще от тех лет у меня сохранилось впечатление, что меня любили все. Но ведь нежности никогда не бывает слишком много, и я – как опытный ловец, как чуткий индикатор – реагировал на малейшее ее изменение.

Разумеется, мама меня старательно лечила. Ее действия были отработаны до автоматизма. Но я ко всем этим компрессам, таблеткам, микстурам, горчичникам и банкам настолько привык, что эмоционально на них никак не реагировал. Единственное, чего я категорически не принимал, – это традиционное на Руси лечение простуды гонкой пота. Забавно, что отец считал этот метод панацеей и пользовался только им.