Пелевин и поколение пустоты - Полотовский Сергей

В финале седьмой части возникают «тени во мгле» – напоминание о Платоновой пещере, пожалуй, самом известном в широких кругах образе философии Платона из диалога «Государство». Мы находимся в полутемной пещере своего сознания, наблюдаем танцы теней на стене, противоположной входу, к которому мы сидим спиной, и принимаем это за подлинный мир. А мир-то, во всем своем многообразии красок, – снаружи, но нам неведом.

Глупо было бы попрекать Пелевина злоупотреблением старой платонической метафорой, раз весь «Чапаев» задумывался как иллюстрация к философским построениям позднесоветских-раннероссийских эзотериков (впоследствии автор еще будет возвращаться к античному наследию – например, в «Empire “V”»).

А сами сидим внутри полого шара, стены которого оклеены этими фотографиями. Этот полый шар и есть наш мир, из которого мы никуда не можем выйти при всем желании. Все фотографии вместе образуют картину мира, который, как мы верим, находится снаружи.

Это все литература для продвинутых подростков.

Своим успехом роман обязан в том числе тому, что смог угодить разнообразной публике, предлагая каждому его собственное развлечение. Конечно, сама идея срифмовать девяностые – время перелома – с периодом других социальных трансмутаций – Гражданской войной – оказалась крайне плодотворной. Причем именно на этом материале впервые ярко проявилась способность Пелевина выдавать афористичные формулировки, которые цепляли многих и уходили в народ.

Наконец, для знатоков литературы в романе были спрятаны скрытые стилизации. Тут и стихи Демьяна Бедного, и «Роман с кокаином» Михаила Агеева, и главный современник чапаевских приключений Владимир Набоков, приветы которому Пелевин не перестает слать до сих пор (см. «Владимир Владимирович»).

Роман «Чапаев и Пустота» помог Пелевину прорваться к широчайшей аудитории. Несмотря на большие тиражи его первых книг и журнальных публикаций, читающая Россия по-настоящему узнала и признала писателя только после «Чапаева». В фольклор вошла вложенная в уста Чапаева фраза «Вот вам моя командирская зарука». Многие называют дзен-истерн первым прочитанным произведением Пелевина.

«В 1996-м критик Слава Курицын дал мне книгу “Чапаев и Пустота”, – вспоминает критик Анна Наринская. – Помню, он тогда сказал: “Посмотри, вот снова появилась книжка, которую читают в метро”. Я не могу сказать, что тогда сразу же оказалась очарованной. Моя нынешняя любовь к Пелевину – это выращенное в себе отношение. С каждым новым текстом, даже неудачным, он все больше интересовал меня как человек, умеющий думать вот таким особым образом».

Для многих нынешних поклонников работ Пелевина «Чапаев» возглавляет список любимых книг. По мнению большинства, «Чапаев» – пелевинская высшая точка, абсолютная вершина, лучше уже не будет.

Рок-музыкант Сергей Шнуров даже связывает с прочтением этого романа сам факт создания группы «Ленинград»: «Впервые я прочел Пелевина в журнале “Знамя” – “Чапаева и Пустоту”, а потом уже стал его искать, – вспоминает он. – В итоге я его спиздил из библиотеки, естественно. Две книжки я в своей жизни спиздил из библиотечных журналов: Умберто Эко “Маятник Фуко” и вот Пелевина. Никто же в те времена не знал, что будет интернет и можно будет все скачивать. А тогда вообще положение было шаткое. Все могло наебнуться, и мы могли вернуться в совок… В “Чапаеве” есть такой хуй, который поет жопой. Прочитав Пелевина, я понял, что нужно делать группу “Ленинград”. Через год это и случилось».

Сейчас перед вами выступит рядовой Страминский, который умеет говорить слова русского языка своей жопой и до освобождения народа работал артистом в цирке. Говорит он тихо, так что просьба молчать и не ржать.

«Чапаев и Пустота» – первый пелевинский роман в строгом терминологическом смысле слова. Здесь больше одного героя и больше одной сюжетной линии и места действия. «Омон Ра» – однозначная повесть, «Жизнь насекомых» – скорее цикл рассказов со сквозными персонажами.

Разбросав повествование на два времени и нескольких персонажей со своими кошмарами, Пелевин лучше всех описал время свое. И наше. Тем самым став его частью. Совершил переход из медийного небытия в бытие.

Была середина 90-х: Белый дом, сериалы, бандиты, кокаин. Стало: Белый дом, сериалы, бандиты, кокаин, Пелевин. Обычная история. «Битлз» тоже поначалу думали, что живут в 1960-х, а не делают их.

За книгой, появившейся в первый день 1996-го, последовала журнальная публикация в 4-м и 5-м номерах «Знамени». Вероятно, это был последний в истории России случай ажиотажного спроса на литературный журнал.

После «Чапаева» Пелевин стал Пелевиным. По Москве даже гуляли самозванцы, новые «дети лейтенанта Шмидта», охмурявшие доверчивых девушек: «Позвольте представиться: Виктор Пелевин».

Сон

Из Евклидовых начал выводится вся начертательная геометрия. Не вся, но огромная часть русской литературы вышла из гоголевской «Шинели». Основа сицилийской кухни – помидор. Страшно подумать, что же ели в Италии до открытия Америки.

Но легко поразмыслить о том, что служит для Пелевина таким помидором. Особенно на раннем этапе.

Есть старая даосская притча про Лао-цзы, жившего не то в VI, не то в IV веке до н. э. Возможно, разумеется, что и в V. «Однажды Лао-цзы заснул, ему приснилось, что он бабочка, которой снится, что она Лао-цзы».

Или вот другая история. В XVII веке в Испании жил и писал Кальдерон, последний великий драматург золотого века испанской культуры. Наследник Лопе де Веги. В 1635 году увидела свет его пьеса «Жизнь есть сон». Действие происходит как бы в Польше, один из персонажей – герцог Московии. Любовь, страшная тайна, эдипова напряженность в вопросах престолонаследия, все как у людей. Для нас важен ключевой финт – усыпление главного героя.

Он просыпается в кандалах, а ему говорят, что прежняя его жизнь, где он вершил неправый суд и вообще руководил как хотел административными процессами, не более чем сон. У Кальдерона сон работает и как сюжетный двигатель, и как недревняя еще метафора. Кто мы такие, чтобы считать, что происходящее реально? Не фантомно ли все, что видим мы?

Можно было бы вспомнить и любовь, «похожую на сон», и другие шлягеры конца ХХ века, вроде «узелок завяжется, узелок развяжется, а любовь – она и есть только то, что кажется». Но не будем. Просто отметим, что уравнением «жизнь – это сон» Пелевин начинает пользоваться на том этапе, когда эта мысль вряд ли может выглядеть оригинальной.

В начале пелевинский сон выступает всего лишь объяснением происходящего, разрешает любой драматический конфликт. В финале рассказа «Встроенный напоминатель» (1991) выясняется, что героине все приснилось.

Весь смысл «Девятого сна Веры Павловны» (1991) по сути дела в том, что снится же разная ерунда. Солипсизм назначает свою реальность единственно верной. Но кто сказал, что это не так, и есть ли вообще другая реальность? Многие произведения Пелевина так или иначе об этом, но в слабых вещах, а «Девятый сон Веры Павловны» относится к таким, механизмы вскрыты и лучше видны.

«Принц Госплана» (1991) предлагает нам поверить, что весь мир – компьютерная игра. То есть мы имеем дело с апгрейдом-гибридом шекспировского «Весь мир – театр» и кальдероновского «Жизнь есть сон». Поклонники Пелевина любят подчеркивать, что здесь их любимый автор предвосхитил фильм «Матрица», закрывая глаза на то, что использованные и там и там построения являются частью культуры на протяжении веков.

В примыкающем к «Принцу Госплана» рассказе «Проблемы верволка в средней полосе» (1991) герой, Саша Лапин, уже известный нам программист-геймер, а заодно и двойной тезка гитариста группы «Аквариум» электрического периода, тоже приходит к выводу «Возможно, это мне снится, возможно – я сам чей-то сон».