Тщеславие - Лебедева Виктория

— Ну, как дела? Как выходные? Чего это ты сидишь дома в такую погоду?

— Тебе-то не все равно? — огрызнулась я, но Слава, по обыкновению, пропустил мимо ушей завязку разговора, который мог бы стать для него неприятным. Он увильнул и вместо ответа потянулся к альбому на столике:

— Ой, а это что? Ничего, если я посмотрю?

И начал смотреть, не дожидаясь разрешения. Сначала хихикал и просил комментариев:

— А где это вы? А кто это? А вот это? Это вы когда? А, первого, понятно. Одноклассники, говоришь? У вас, наверное, был хороший класс, дружный. А вот у меня была настоящая лесная школа. Уже троих в тюрьму посадили, двух за воровство, а третьего — за попытку изнасилования. Половина наших парней — бандюки потенциальные, я и не общался с ними вовсе. А вы вот молодцы, уже два года прошло, а все еще собираетесь.

Но потом дошел до наших с Максом фотографий и видимо помрачнел лицом, спросил с угрожающей ноткой в голосе:

— А это еще кто? И что это вы делаете?

Я взбесилась окончательно, но старалась не подавать виду и наивно захлопала глазами на Славу:

— Это мой школьный друг Макс, а что?

— Интересно, — саркастически молвил Слава, — все твои школьные друзья лезут к тебе целоваться или только избранные?

Я снова пару раз карикатурно хлопнула ресницами:

— Ты находишь в этом что-нибудь предосудительное? И потом, я же не спрашиваю тебя, где ты и с кем, так отчего же ты требуешь отчета?

И Слава ответил мне фразой, замечательной своей наглостью. Он сказал: «Я — это совсем другое дело!»

Вообще он вел себя странно. А главное — ни единого слова о Татьяне. И о физике — тоже ни слова. Спрашивать самой было неудобно, но все-таки любопытство пересилило, и я решила разузнать о причине его молчания потихонечку. Начала как ни в чем не бывало:

— Слушай, а ты почему не на репетиции? Или у них тоже майские каникулы?

— Не хочу об этом разговаривать, — отрезал Слава.

— Что-нибудь не так?

— Поставь ты лучше торт в холодильник, а то еще прокиснет.

— И что случилось?

— Мне нужно решить вот это и еще номера двенадцатый, тринадцатый и двадцать пятый. — Слава потянул из заднего кармана штанов свернутую в трубочку тетрадь.

— А все-таки?

Но Слава был упрям, он так и не ответил. Даже потом не рассказал ничего. Да я и не пыталась больше спрашивать, в делах подобного рода я была склонна вести себя как среднестатистический страус — прятала голову в песок, дабы не видеть того, что меня пугает; я боялась узнать какие-нибудь «лишние» подробности, принять которые, может, не смогла бы.

Но, как ни странно, не испытала ни радости, ни облегчения, узнав, что предмет моих «страданий» бесследно исчез из Славиной жизни. Только почему-то почувствовала, что Слава вновь стал мне абсолютно безразличен, и даже испытала некое подобие жалости из-за его неудачи.

Глава 8

Счастье… Счастье подозрительно быстро изнашивается. Оно чем-то напоминает женские капроновые колготки: не успеешь надеть, как уже торчит из круглой дыры внизу твой большой палец, а от пятки под колено ползет предательская стрелка; она белеет у всех на виду, и ты начинаешь нервничать, но за ней уже тянется другая, в двух-трех миллиметрах слева. А еще бывает так — распечатаешь коробку, станешь натягивать, ногтями хрясь — и прости-прощай, обнова!

Вот и у нас получилось так: мое счастье износилось еще до первой примерки, а Славино с треском лопнуло спустя два месяца, даже чуть-чуть раньше. И белая бабочка упорхнула, расправив ажурное крыло, в неизвестном направлении.

Грянула очередная сессия, и я сдала ее без особых проблем, а Славу оставили-таки на осень по математике, он умудрился пропустить абсолютно все лекции, а на устном экзамене показал и без того имеющей на него зуб преподавательнице знания, равные даже не нулю, а минус единице. А на работе нам объявили, что заказов не будет до осени, никаких, и всем цехом отправили в трехмесячный отпуск «без содержания». Отдыхать было не на что, с нами не рассчитались даже за май, и мне пришлось остаться дома. Мама обрадовалась моей свободе гораздо больше меня и тут же затеяла ремонт, который планировала провести еще пять лет назад, когда мы въехали в новый дом, да все как-то откладывала по самым разным причинам; рулоны обоев и банки с краской давно пылились на антресолях в ожидании своего часа.

Конец июня и почти весь июль я провела в краске по локоть — с тех пор как умер отец, нам все приходилось делать самим. Книжные полки держались, что называется, на соплях, шатались рассохшиеся стулья, дверца бара в серванте пребывала в закрытом состоянии только при содействии сложенного во много раз листка бумаги, и то периодически с треском распахивалась в самый неподходящий момент. Но привести наше с мамой упадочное хозяйство в порядок было некому.

Клеили новые обои: белые — на потолок, рыжие в цветочках — на стены в комнате; желтые водостойкие — на кухне. Коридору достались модные в то время «кирпичи», но только у нас было всего-то три рулона, а коридор — длинный, и если бы кто-нибудь решил зачем-то заглянуть за шкаф с одеждой, то был бы неприятно разочарован, найдя там вместо аккуратной кирпичной кладки заплаты трех цветов: одну — широкую фиолетовую, другую — тонкую серую, и третью — розовый квадрат. Ругались страшно, если бы кто со стороны услышал, не поверил бы, что в доме две женщины; и почти все получилось удачно, но на ванной запал кончился — вместе со стройматериалами, и она так и осталась еще на добрый десяток лет отвратительно зеленой и поросшей грибком.

Славу за это время я встретила только однажды, случайно.

Как и все, что когда-либо происходило со мной при участии Славы, эта встреча была нелепой: я поехала в гости к своей двоюродной сестрице и повезла ей баночку клубничного варенья. Подходящей крышки не нашлось, и мама укутала стеклянную маковку банки в три полиэтиленовых пакета, а сверху перетянула черной резинкой от термобигудей. Баночка была небольшая — граммов на триста, и я поставила ее в свою летнюю сумочку, сооруженную из старых джинсов. Уже на подъезде к Москве я начала чувствовать некий дискомфорт в районе правого бедра, на котором моя сумочка покоилась, и, приподняв ее, с ужасом обнаружила, что все дно залито чем-то липким, как и моя белая юбка.

Я открыла «молнию» и заглянула внутрь сумки. Злополучная резинка лопнула, и все содержимое баночки колыхалось поверх кошелька, расчески и блокнота, остальная мелочевка утонула совсем и была уже не видна; в вагоне распространился сладкий клубничный дух, и на меня стали оглядываться пассажиры.

Вот тут-то я и вспомнила про Славу. Вылезла из электрички в Новогиреево, нашла ближайший телефон-автомат. С огромным трудом извлекла из сумки склизкую от варенья записную книжку (руки сделались липкими и грязными), набрала номер. Жетоны, тоже липкие, не хотели умещаться в щель, я почувствовала легкое дуновение паники: а вдруг Славы вообще не окажется дома? С третьего жетона дозвонилась наконец, слушала длинные гудки и, затаив дыхание, ждала, когда же на том конце провода снимут трубку.

— Вас слушают! — отозвалась трубка Славиным голосом.

Я стала путано объяснять, что со мной произошло, но Слава никак не понимал моих объяснений. Наконец он сказал:

— Ладно, через пятнадцать минут подойду к метро, где обычно, — и отключился.

Когда он меня увидел, то долгое время не мог даже поздороваться от смеха — стоял на виду у всех и хохотал, перегнувшись пополам.

— Слушай, я же сказала, что мне вода нужна! — обиделась я, чувствуя, что нас буквально все разглядывают, но он, как обычно, не слушал. Потом отсмеялся все-таки:

— Ладно, пошли ко мне. Будем отмываться.

Так вот я и попала первый раз к Славе домой. Он был совершенно один, и по этому случаю в квартире все было вверх дном.

— Родители на даче, — объяснил Слава, — кстати, можешь не разуваться, у меня тут немного неубрано. Ванная вон там.