Афорист - Валерий Митрохин

Здесь самый гармоничный язык. Он звучит, словно горный ручей — гортанно чисто с едва сдерживаемой страстью, чтобы не сорваться водопадом.

Аборигения — страна поэтов.

Синева моря и зелень лесов сочатся, смешиваясь, образуя невероятно разнообразные оттенки небес. Вся земля — это всегда обильная палитра, где есть место самым ярким и бесценным краскам.

Аборигения — родина художников.

Здесь, словно в тигле, кипят самые разные нации, являя миру совершенно уникальный сплав — этнос, который, однако, недолговечен. Но те элементы, на которые он потом распадается, несут в себе совершенно иные признаки и качества, порой ничего общего не имеющие с характером своих предшественников. Тут создатель, быть может, продолжает эксперимент по совершенствованию своей самой беспокойной и, видимо, самой опасной для мироздания твари.

Аборигения — извечный человеческий перекрёсток, отечество философов и мудрецов.

Часто на закате мне кажется, что земля горит. Вовс.

По заливу плыла многовесельная лодка. Загребной, словно заведённый, голосом робота выкрикивал: «Ап! Ап! Ап!» Пахло стоячей водой. Кричали чайки и ребятишки. И сквозь всё это сочился тонкий отчаянный щенячий плач.

Твёрдо очерчённые, словно подкрашенные крупные глаза министра иностранных дел, невнятная речь, словно говорить ему трудно — напоминают хорошо замаскированного биологического робота.

Семивёрстов — автору:

— Бабы эти любят — такое у них семейное хобби — вскочить среди ночи и, накинув только халат, побежать на вокзал.

— Гипербола.

— Спроси Пизу. Он прошёл и сквозь это. Был женат на такой из этой семейки.

Так вот, залазит в вагон остановившегося поезда и начинается… её путешествие. Полезла голая, а спустя какое–то время сходит на перрон с чемоданом барахла и при деньгах. И как ни в чём не бывало.

А её тут искали, с ног сбились. Розыск объявили. А она — вот она!

Но бывает иначе. Ни барахла, ни денег. Синяки да шишки. Но это быстро забывается. Баба — кошка. Живучая. Правда, одна из них попала в вагон с новобранцами. Платить им было нечем, потому и выбросили бедолажную на ходу.

Нашли под насыпью. Помнишь, даже в стихах про такое: «во рву некошеном красивая и молодая».

Но больше пропадали всё–таки мужики. Особенно те, кто послабже. Покусились на мохнатые прелести дам этой семейки и — кто в тюрягу, кто в дурдом, а кто и в домовину от водки или наркоты.

Мужей много, да мало мужчин. Первая жена Пизы.

Нас пугают святоши, а также невежи:

Любострастье — дорожка, ведущая в ад.

Наша жизнь — это рай. Как цветы, наши женщины свежи,

Ароматно–прозрачные, как бриллиант.

Мидия как женщина: сначала сладкая, а потом горчит. Автор.

Внутри Семивёрстова:

— Итак, приземляемся, милая!

— Выпускай шасси!

— Возьми в ансамбль, хозяин!

На Пизу подобострастно глянуло существо, отдалённо напоминающее цыгана. И, правда, всё в нём было по–цыгански: и шёлк, и кудри, и коренастость, несколько испорченная пухлыми ляжками.

— Нет! — ответил Пиза вежливо.

Проситель дёрнулся и стал как–то так, что стало видно: он готов пожертвовать последним, лишь бы попасть на сцену «Афродизиака».

— У меня голос не хуже, чем у Ерика.

— У Ерика сладкий голос — ответил Пиза доброжелательно. — А у меня тут острые блюда.

— Почему ты его не взял? — спросил Семивёрстов, когда клиент ушёл.

— Все толстяки (это у них от неполноценности мужской) патологически неравнодушны к женщинам. Этот просто с ума свихнётся, когда увидит моих девственниц в раздевалке или за кулисами. Кроме того, я не терплю подделку. Все мои дамы знают, что ни парик, ни краска у меня не проходят.

— Причём тут этот цыган?

— Никакой он не цыган. И голос у него ещё слаще, нежели у Ерика. Его голос просто несъедобен.

Пиза скроил гримасу, в центре которой были губы готового расплакаться ребёнка.

У Пизы по–цыгански капризные губы.

И шёлк, и щёлк.

Ерик — сладкоголосый тенор цыганского хора, мировая знаменитость. Гордость Цикадии — Аборигении.

Муст — Вовсу:

— У тебя развязная походка. Ты ходишь, как негр. Зачем?

— Не мелочись, брат!

— И что вы за люди? Смотришь по ящику концерт — там даже дети кривляются. Разве танцы это?! А ведь у нас есть свои мелодии, свои ритмы, свои неповторимые танцевальные формы… Зачем?! Зачем нам учиться чужому, когда наше не хуже?

— Отсталый ты какой–то, брат.

Уд, яд, од, ад.

И луна была четырёхугольной.

…напиши… имя Бога Моего, и имя града Бога Моего, нового Иерусалима, нисходящего с неба от Бога Моего. Имя мое новое. Откровение. 3,12.

Умоляю, но не умаляю.

Семивёрстов — Пиза:

— Мы все: ни два, ни полтора.

— О чём это ты?

— О росте. Редко кто выше двух метров вырастает или не дорастает до полутора.

— Ты никак шизанулся по поводу своих внешних данных?

— Не в том дело. Хочу сказать, что все мы одинаковы.

Автор — Пиза

— «Вы очень красивы!» — вот фраза, которую мне нравится говорить женщинам.

— Все они блудницы. Даже некрасивые. Эти, быть может, более других.

— Я бы не хотел быть таким категоричным. Просто, все женщины хотят ребёнка. Отсюда неуёмная (до определённой поры) страсть.

— Оставь!

— Но ты ведь набираешь в «Афродизиак» далеко не всех.

— Не путай любовь и работу. В любви все бабы обворожительны. Даже коротконогие, даже рябые, даже косолапые. Все они прекрасны, потому что не такие, как мы.

Никогда не говори всерьёз о своих сверхъестественных способностях: не поверят, сочтут безумцем. Автор.

Почему одному человеку веришь, а другому нет?

Дело в том, что верим тому, кто говорит правду, врущему не верим, потому что знаем — этот всегда врёт.

Почему же обманываемся на каждом шагу?

Да потому что лгун чаще всего не умеет обманывать. Он всегда говорит правду, то есть когда он что–то нам обещает, он верит, что так и сделает, так оно будет. Это потом он просто не держит слова: забывает своё обещание или не в состоянии его выполнить.

И я увидел посреди престола между четырёх живых зверосуществ и старцев, стоит Агнец как бы закланный, имеющий семь рогов и столько же очей — духов Божиих, посланных во все земли. Подошёл Агнец к Сидящему на престоле и взял из его правой руки книгу ту. И как только это случилось, тут же четыре зверосоздания и двадцать четыре старца упали перед Агнцем ниц. И оказалось, что у каждого из них в руках гусли и золотые чаши, полные фимиама — суть молитв святых людей. И запели старцы новую песню: «Достоин Ты взять книгу и снять с неё печати, ибо Ты был принесен в жертву, кровью Своею искупил нас для Бога — людей из каждого племени, наречия, народа и нации. Ты сделал нас царями и священниками нашего Бога, и мы теперь будем царствовать на земле».

А потом я увидел и услышал хор множества Ангелов, окружавших престол и четырёх живых созданий и старцев. Число этих Ангелов было тьмы тем и тысячи тысяч. Хор этот возглашал: «Достоин Агнец, принесённый в жертву, принять силу и богатство, премудрость и крепость, и честь, и славу, и благословение!»

Затем я услышал всех тварей небесных, земных, подземных, и морских, да и всех иных, обитавших во Вселенной. Они пели: «Сидящему на престоле и Агнцу — хвала и честь, слава и держава во веки вечные».

А те четыре зверосущества подтвердили ту славу словом «Аминь!» А двадцать четыре старца пали ниц, чтобы поклониться Живущему во веки веков.

Книга «Афорист» — отражение толпы. Мелькают лица, фигуры, силуэты; слышны возгласы, вздохи, смех, крики, стоны, шарканье, сопенье, удары, хлопки, плач, обрывки разговоров… Вот она — толпа, в которой я живу. Автор.

Вас не убеждает фамилия автора? Я знаю, вам надобно что–нибудь англизированное: какой–нибудь Уайльд, Диккенс…

Вовс — Муст:

— Я, полагаю, что сработает эффект третьего поколения.

— Ждать саморегуляции — значит потерять момент истины. Мы обязаны сделать это сегодня и по–своему.

Солдат много — мало бойцов. Муст.

Вид сверху:

Жатвы много, а делателей мало. Евангелие.

— Когда я впервые увидел эту землю, я сказал: красиво, как на открытке. А уж потом добавил: «Я пришёл сюда с миром»

Впервые его увидели рано утром шагающим по берегу моря размеренной походкой пожилого человека. Он был одет как моряк и нёс рыболовные принадлежности: длинное бамбуковое удилище, сачок и ослепительно сверкающее в солнечном луче ведро. Фамилия у него оказалась, позавидуешь: Светоносный.

Он слыл героем. И потому все эти годы имел возможность беспрепятственной свободы. Хотя сам никогда ею не злоупотреблял. Перед ним открывались любые и самые высокие двери. Он мог выбирать. И среди женщин — в первую очередь. Он поселился в самом уютном районе Цикадии. Никогда не знал, что такое очередь, отказ или пренебрежение к собственной персоне. Его знали все и гордились им. А он даже не поглупел, не спился, не возгордился.