Черепаший вальс - Катрин Панколь

А ведь теперь я скоро стану похожа на нищенку, подумала она, приподнимая одеяло в поисках зеркальца. Может, оно где-то тут. Просто я забыла положить его на место, и оно затерялось в постели.

Зеркало, мое зеркало, верните мне зеркало, я хочу себя видеть, хочу убедиться, что я существую, что я не испарилась. Что еще могу нравиться.

Лекарства, которые ей дали вечером, понемногу начинали действовать, она еще какое-то время бредила, видела отца, сидящего с газетой у нее в ногах, мать, проверяющую, хорошо ли булавки держат шляпу, Филиппа, ведущего ее, в белом подвенечном платье, по центральному проходу к алтарю. Я никогда его не любила. Я никогда никого не любила и хотела, чтобы все любили меня. Бедная девочка! Какая же ты жалкая. «Настанет день, когда мой принц вернется, настанет день, когда мой принц вернется…»[12] Габор. Он был моим прекрасным принцем. Габор Минар. Знаменитый режиссер, все его превозносят, его звезда сияет так ярко, что хочется полететь к ней, как бабочка на свет. Я готова была все бросить ради него: мужа, сына, Париж. Габор Минар. Она швырнула его имя в лицо самой себе, как обвинение, как упрек. Я не любила его, когда он был беден и безвестен, я бросилась ему на шею, когда он прославился. Я никогда не имела собственного мнения, мне во всем нужна была оценка других. Даже в любви. Тоже мне любовь, просто смешно.

Ирис обладала изрядной проницательностью, и от этого ей было еще хуже. В гневе она могла быть несправедлива, но быстро приходила в разум и проклинала себя. Кляла себя за трусость, за легкомыслие. Жизнь при рождении дала мне все, а я сама ничего не сделала. Только плыла по течению, качалась на волнах.

Будь у нее побольше самоуважения, эти озарения безжалостной ясности, когда она чернила себя даже больше, чем заслуживала, могли бы заставить ее исправиться, научиться любить себя. Но для самоуважения одного гонора мало, оно требует усилий, работы над собой, а от одной лишь мысли о работе и усилиях Ирис брезгливо наморщила нос. Да к тому же у меня и времени на это не осталось, деловито подумала она. В сорок семь с половиной поздно начинать жизнь заново. Можно залатать прорехи, заткнуть дыры, но ничего нового уже не построишь.

Нет уж, подумала она, пытаясь успеть принять решение, прежде чем погрузиться в сон, мне надо как можно скорее найти нового мужа. Побогаче, посильнее, повлиятельнее, чем Филипп. Величайшего из мужей. Чтобы я им восхищалась, чтобы я преклонялась и трепетала перед ним, как маленькая девочка. Чтобы он взял мою жизнь в свои руки и вернул меня миру. А мне вернул бы деньги, связи и светские рауты. Вот выйду отсюда и снова стану прекрасной, ослепительной Ирис.

«Первая позитивная мысль с тех пор, как меня тут заперли, — пробормотала она, подтягивая одеяло к подбородку, — может, я выздоравливаю?»

В воскресенье утром Лука наконец позвонил. Накануне Жозефина послала ему на мобильный три сообщения. Никакого ответа. Плохой знак, думала она, нервно постукивая ногтем по зубам. Еще она накануне звонила Марселю Гробзу, узнать координаты Милены. Надо поговорить с ней. Спросить, вдруг она тоже получила открытку от Антуана. Вдруг она знает, где он, чем занимается и жив ли он на самом деле. Не могу в это поверить, не могу поверить, твердила про себя Жозефина. В письме из посылки еще раз говорилось о его ужасной смерти. Это было письмо-соболезнование, а не поздравление с днем рождения.

Эта новость так потрясла ее, что она почти забыла, что стала жертвой нападения. По правде говоря, оба события смешались в голове, переполняя ее страхом и недоумением. Очень трудно было с Зоэ: в эйфории от скорого приезда папы та задавала тысячи вопросов, строила планы, воображала себе встречу с поцелуями и скакала по дому, не в силах усидеть на месте. Только что не канкан отплясывала, тряся своими детскими кудряшками.

Они как раз завтракали, когда зазвонил телефон.

— Жозефина, это Лука.

— Лука! Где вы были? Я вчера звонила вам весь день.

— Я не мог разговаривать. Вы свободны сегодня после обеда? Может, прогуляемся вдоль озера?

Жозефина быстро прикинула свои планы. Зоэ собирается в кино с одноклассницей, часа три у нее будет.

— В три, у лодочной станции? — предложила она.

— Договорились.

И повесил трубку. Жозефина какое-то время сидела с телефоном в руке и вдруг поняла, что ей грустно. Он был краток и сух. Ни капли нежности в голосе. Слезы навернулись на глаза, она зажмурилась.

— Что-то не так, мам?

Зоэ с беспокойством смотрела на нее.

— Это Лука. Боюсь, опять какие-то неприятности с его братом, ну, ты знаешь, Витторио…

— А… — облегченно вздохнула Зоэ: причиной маминого расстройства оказался чужой человек.

— Хочешь еще тостов?

— Да, да! Пожалуйста, мамуль.

Жозефина встала, отрезала хлеба, положила в тостер.

— С медом? — спросила она.

Она старалась говорить весело, оживленно, чтобы Зоэ не заметила грусти в ее голосе. Внутри образовалась пустота. С Лукой я счастлива урывками. Краду у него счастье, выцарапываю, подбираю по крошке. Вхожу к нему как вор. Он закрывает глаза, делает вид, что не видит, позволяет себя грабить. Люблю его как-то против его воли.

— Это тот вкусный мед, который любит Гортензия?

Жозефина кивнула.

— Она не обрадуется, когда узнает, что мы его ели без нее.

— Но ты же не съешь всю банку?

— Кто знает, — сказала Зоэ, плотоядно улыбнувшись. — Банка новая, да? Ты ее где купила?

— На рынке. Продавец сказал, что перед едой его надо немножко подогреть на водяной бане, тогда он не засахарится.

Идея доставить удовольствие Зоэ, устроить для нее эту медовую церемонию, отодвинула мрачные мысли о Луке на второй план, и Жозефина расслабилась.

— Ты такая хорошенькая, — улыбнулась она, потрепав дочку по голове. — Надо бы расчесаться как следует, а то колтуны будут.

— Я хочу быть коалой… И не надо будет причесываться.

— Выпрями спинку!

— Да уж, коалам живется куда легче! — вздохнула Зоэ, распрямляясь. — А когда вернется Гортензия, мам?

— Не знаю…

— А Гэри когда приедет?

— Понятия не имею, детка.

— А Ширли? О ней что-нибудь слышно?

— Я пыталась вчера ей дозвониться, но никто не подходил. Наверное, уехала на выходные.

— Я по ним скучаю… Скажи, ма, у нас как-то мало родственников, да?

— Да уж, родней мы не слишком богаты, — шутливым тоном ответила Жозефина.

— А Анриетта? Ты не можешь с ней помириться? Была бы хоть одна бабушка… Пускай она и не любит, когда ее так называют!

Анриетту все звали просто по имени: ни «бабушкой», ни «бабулей», ни просто «ба» она быть не желала.