Скиталец Ларвеф. Повести - Геннадий Гор

— Не она? Но тогда кто? Кто мне это сказал? Может быть, это сказала настоящая Эроя с другого конца света?

Туаф не ответил. Недоверчиво он разглядывал этот шарик, в котором было спрятано нечто безграничное.

— С кем же я разговаривал? — повторил Веяд.

— В наших особых условиях здесь, на Уэре, — сказал Туаф, усмехаясь, — важно, не с кем ты разговаривал, а кто с тобой. Ведь здесь, кроме тебя и меня, никого нет.

— Я разговаривал вот с ней.

— А почему же она сейчас молчит?

— Потому что нужно нажать кнопку. Я сейчас ее нажму.

И Веяд действительно нажал кнопку.

Эроя. Зачем ты разбудил меня, Веяд?

Веяд. Я хочу познакомить тебя вот с этим дильнейцем. Его зовут Туаф. Я, кажется, рассказывал тебе о нем?

Эроя. Где? Здесь или еще на Дильнее?

Веяд (изумленно). На Дильнее?

Эроя. Почему это тебя так удивляет?

Веяд. Потому что на Дильнее я разговаривал не с тобой.

Эроя. А с кем?

Веяд. С той частью тебя, которая осталась там. С той, чью память и ум ты отражаешь.

Эроя (обиженно). Я не зеркало!

Веяд. Не обижайся. Я ведь только хочу понять, понять, чтобы объяснить ему и самому себе. Но это необъяснимо и непонятно. Такое чувство, словно ожил вдруг и заговорил портрет или письмо сказало больше того, что было в нем написано.

Эроя, Я не портрет. И не письмо. Ты же это знаешь, дорогой. Зачем ты произносишь эти сухие, бесчувственные, не похожие на тебя слова?

Туаф. Мне нравится ваш голос. Говорите, умоляю вас, говорите. Все мое существо превратилось в слух. Женский голос, мелодичный, полный таинственной музыки. Говорите. Чего же вы замолчали?

Эроя. Я слышала, что вы увлекающийся игрок. Как ваши успехи в игре? Кто же кого победил — вы гроссмейстера или гроссмейстер вас?

Туаф. Гроссмейстер-подставное лицо. За него играл логик, живший в конце позапрошлого века.

Эроя. Он разве не умер?

Туаф. Умер, но тем не менее продолжает посмеиваться над своими партнерами.

Его искусство было запрограммировано и вложено в этого гроссмейстера.

Эроя. Не может быть!

Веяд. Почему не может? Тебя это меньше, чем других, должно удивлять.

Эроя. Ты хочешь сказать, что мне это знакомо по собственному опыту?

Веяд (с грустью). Не знаю. И ничего не хочу знать.

Туаф (к Эрое). Мне нравится ваш голос. Я готов слушать вас весь день. Ваш голос полон жизни. Он здесь, ваш голос, со мной.

Эроя (с интересом). А что такое «здесь»? Я не понимаю смысла этого слова.

Туаф. Хотите, я вам сейчас объясню?

Эроя (с интересом). Веяд объяснял много-много раз, но не смог объяснить.

Может, вам это удастся.

Туаф. Постараюсь. Здесь-это значит нигде в другом месте. Только здесь, рядом. Здесь-это значит вы вся здесь, ваш голос и ваши желания, ваша мысль и ваше сердце. Здесь-это значит чувствовать ваше дыхание… Здесь… нигде… Только здесь.

Э роя. Пока я еще не поняла. Но продолжайте. Мне хочется понять смысл слова «здесь». Никогда еще мне так этого не хотелось, как в последние дни.

Но думаю, что одной логики недостаточно, нужно чувство. Продолжайте.

Туаф. Здесь-это когда можно дотронуться, увидеть, убедиться, когда между мною и другим нет пространства с его космическим холодом.

Э роя. Продолжайте. Почему вы замолчали?

Туаф. Я посмотрел на вас. И теперь не уверен. Я, кажется, сам не знаю, что такое «здесь».

Веяд расстался с Туафом в тяжелом настроении. Расстался? Только в относительном смысле этого не подходящего для Уэры понятия. Здесь трудно было расстаться, слишком уж мал был этот мир.

Каждый раз, когда нужно было успокоить себя, обрести надежду, а вместе с ней и энергию, мужество, Веяд искал общения с тем, кто оставил на Уэре свой дневник, с инженером Теем. Тея не было. Но он как бы присутствовал.

Каждый предмет на Уэре напоминал о нем. Ведь он и его мужественные товарищи опредметили беспредметное, создали этот крошечный мирок, опору для тела и для духа.

Придя в библиотеку, где стояли и лежали духовные сокровища Дильнеи, доставленные сюда полтора столетия назад, Веяд раскрыл дневник Тея, его письмо, посланное в будущее, тем, кто окажется на Уэре, вдали от всего прочного и привычного.

«Общение… — писал инженер Тей. — Связь всех с каждым и каждого со всеми.

Она непрерывна, с тех пор как возникла цивилизация. Я спросил себя, почему я появился на свет именно в этот век и час, а не на несколько столетий раньше или позже? Я спросил себя именно в тот день, когда не следовало задавать судьбе такого рода вопросы. Время шумело возле меня, как прибой.

Сердце билось. Я готовился лететь в бесконечность… Предвестие огромного и неведомого хмелило мое воображение. Казалось мне, что мне и моим друзьям дано скрепить своей жизнью несоединимое: прошлое и будущее, Дильнею, крошечную планету с ее лесами и женщинами, с ее морями и младенцами, и весь остальной мир, уходящий в бесконечность. Мне казалось, что в контейнерах нашего космического корабля и в моем сердце спрятаны эти скрепы, эти спайки и нам удастся спаять неспаянное… И вот я расстался с Дильнеей. Жена пришла меня провожать. На руках она держала ребенка, нашего десятимесячного сына. Ребенок смеялся и протягивал ко мне свои пухлые ручонки. А потом, много лет спустя, я вспоминал этот смех, и детское лицо, и протянутые детские ручонки. Я знал, что никогда не увижу жену и сына, и все же летел в бесконечность, потому что жажда познания и действия была сильнее и самого меня, и даже сил притяжения, уходящих в глубину бытия. Я оторвал себя от своего прошлого и бросил в бесконечность. Мне каждую ночь снились жена и две протянутые детские ручонки сына…» Веяд с волнением перевернул страницу дневника.

АРИД И ЭРОЯ

Математик включил автоматического Эрудита.

— Привык я к его лекциям, — сказал он Физе Фи. — И даже его скучный профессорский голос мне стал нравиться. Ругай его не ругай, а все-таки сила. Миллионы фактов. И притом без запинки.

— Это ты, наверно, говоришь для того, чтобы сделать мне приятное? — спросила Физа.

— Не правда ли?

— Не только. Понимаешь, когда я учился в средней школе, я запустил все предметы, кроме математики. Особенно историю. И вот теперь наверстываю.

— Заполняешь пробелы… Заполняй. Спрашивай. Его можно спрашивать обо всем. Только не надо спрашивать о любви.

— Тише! Не мешай! Он, кажется, рассказывает о чем-то очень интересном.

Эрудит говорил на этот раз тихо, вполголоса; — Именно в эту эпоху Дильнею разжаловали, сняли с нее ореол неповторимости и величия. И все дильнейцы узнали, что они живут на крошечной планете и что их планетка вместе с не такой уж большой звездой, которая ее освещает, находится не в центре мира, как предполагалось, а на периферии. Они узнали, что таких планет, как Дильнея, миллиарды и что природа, подчиненная закону больших чисел, беспрерывно дублирует и повторяет живые биологические формы, вовсе не располагая безграничной фантазией. Наступило отрезвление умов, великое отрезвление, за которым последовало изменение всех форм видения мира — науки, искусства, психологии. Кончилась пора беспочвенного романтизма. Математика и физика внесли свои железные законы во все, даже в поэзию и музыку.