Дом на костях - Василий Брусянин

Дед знал об отношении Верстова к нему и к нам всем и не любил его, но всегда говорил:

— Подождите, войдёт и он в жизнь… Молод ещё, и задора много. Это хорошо, что он не укладывается в наши рамки, верно, свои особенные рамки для себя хочет смастерить.

Коля Верстов, действительно, был какой-то не укладывавшийся в рамки нашей жизни. Одиноким, угрюмым, чёрствым казался он. Он никого не любил, кроме себя и своей комнаты и своих книг. А он любил книги и учился блестяще, и говорил, забивая в спорах даже самого учёного деда.

И когда Верстов определился в университет и уехал в Петербург, все мы с радостью передохнули. А когда весною до нас дошли слухи, что Коля попался в какой-то политической истории, и его посадили в крепость, дед заволновался и всё твердил:

— Как же это так?.. Как же я его просмотрел?.. А?.. Вон он был с какими задатками! Вон он какие рамки жизни соорудил для себя!.. Молодец Коля!.. Молодец!.. Простит ли он мне мои насмешки?..

И сидел дед грустный…

XIII

Когда после смерти покойной бабушки Маремианы вскрыли её заветный ларец, в нём в числе других бумаг нашли и духовное завещание. В личном владении бабушки были: дом на костях, а в этом доме движимое имущество. Она, как и другие это делают, оставила завещание. И мне завещала „небольшой кованный железом сундучок под кроватью“, как значилось в завещании. Когда вскрыли этот сундучок, в нём оказалось не много имущества: старинная Библия на славянском языке, Четьи-минеи и ещё две-три духовных книги, а на самом дне сундучка оказался и саван. Это — странного и страшного вида плащ, широкий, с рукавами, с изображением креста и Адамовой головы на груди. Сшит он был из белой, редкой материи и казался мне чёрным и страшным. Таково уж свойство неразгаданной могильной жизни, если эта жизнь врывается в нашу надземную жизнь, озарённую солнцем и обласканную лунным светом и тихим мерцанием далёких и прекрасных полуночных звёзд.

Все, кто был при вскрытии сундука, завещанного мне бабушкой, как-то даже странно примолкли, когда увидели саван. А дед взял в руки страшный плащ, ощупал его, рассмеялся и сказал:

— Вот, брат, тебе что бабушка-то оставила.

И я ясно расслышал в этой фразе насмешку: „Вот, — мол, — получай духовную дребедень, — как дед всегда отзывался о священных книгах, — и саван, подарок могил“.

Меня даже жуть взяла, когда я увидел в руках деда страшный саван. Но я скоро нашёлся и сказал:

— Дедушка, очевидно, бабушка завещала мне только духовные книги. Саван одели бы на неё, если бы она умерла у нас в доме.

— Совершенно верно! — согласился дед. — Но вышло так оригинально, что я и ума не приложу… Нет, ты только подумай: есть ли на свете ещё человек, кроме тебя, которому достался бы саван? По завещанию… Пойми ты!.. По за-ве-ща-нию!.. А?.. В этом есть что-то таинственно-мистическое, сказал бы какой-нибудь олух, верующий в сверхъестественное…

— Да, это так, — соглашался я, — но что же теперь буду я с ним делать?

— Ха-ха-ха!.. Да, это задача!.. В самом деле, что ты с ним будешь делать?..

И вот, прошло уже более двадцати лет, а бабушкин саван всё ещё лежит у меня в чемодане, где я храню не особенно нужные вещи. И я не знаю, что мне сделать с этим саваном? Куда же мне его девать?

Помнится, лет десять назад, когда у нас в доме умерла кухарка Авдотья, и когда её похолодевший труп положили в переднем углу кухни, дед призвал меня в кабинет и сказал:

— Знаешь что… одень-ка ты этот бабушкин саван на Авдотью… право, а то что он у тебя будет лежать да тлеть зря…

Кривая усмешка бродила по губам деда, но это меня не смутило. Слова его осенили меня как слова откровения, и в первую минуту я согласился с дедом и хотел пойти и передать родственникам кухарки подарок бабушки. Но я не решился этого сделать.

— Неловко, дедушка, как же это так?.. Бабушка готовила его для себя, а я вдруг подарю его кухарке… отдам его Авдотье, — поправился я.

И в ту же секунду я понял, что слова эти „подарю“, „отдам“ я сказал, не подумав: как же это в самом деле можно что-нибудь отдать или подарить мертвецу?

Большими „невишными“ глазами посмотрел на меня дед и с негодованием сказал:

— Ну, иди!.. В тебе ещё чёртова бездна сословных предрассудков… Как же это можно подарить мужичке саван, изготовленный для дворянки, для супруги профессора?.. Эх, ты…

И дед не на шутку разобиделся. Но напрасны были его обиды: родственники Авдотьи сшили ей свой саван, и в бабушкином саване не оказалось нужды.

XIV

Авдотья — до некоторой степени трагическая женщина. Умерла она молодой, цветущей. Ей было всего лишь двадцать пять лет, когда её схоронили. И кто бы мог подумать, что у неё есть своё большое горе?

В нашем старом доме появилась она, когда мне было лет пятнадцать. Мужа её угнали на войну с турками, и ей пришлось уехать из деревни. И все мы удивлялись, почему Авдотья, сильная и бодрая, покинула деревню? В семье у них достатков хоть отбавляй, хозяйство велось исправно — каждые рабочие руки дороги, а она приехала в город и нанялась к нам в кухарки.

— Этот проклятый город все лучшие деревенские соки выжимает! — сердился дед, когда Авдотья нанималась.

Услышала эти слова Авдотья и сказала:

— Нешто я уехала бы из деревни?.. Ни в жисть!.. Свекровь-ведьма поедом съела…

И Авдотья рассказала, как свекровь-ведьма её поедом ела.

Авдотья любила мужа своего Трофима, и, когда его угнали на войну, она затосковала.

— Свету Божьего не взвидела, — говорила она. — Проводила Трофима, сама плачу дни и ночи. Точно схоронила его, а не на машину проводила… Хватаюсь за дело, думаю, мысли разгоню, а Трофим не выходит из головы. А свекровь бранится: „Почему плохо сено граблю? Отчего хлеб в печи пригорел? Почему телят забыла молоком напоить?..“ И сама знаю я: и сено плохо граблю, и хлебы не досмотрела, и телят не напоила… А что с собой, с окаянной, сделаешь? Не выходит из головы Трофим. Дело делаешь — из рук всё валится, а ночью уйду в куток и плачу, лежу с открытыми глазами до зари и плачу. А поутру свекровь опять поедом ест… Со света сживала, вот и пошла в город…

Первое время Авдотья понравилась и маме, и тёте Ане, и всем нам. Ловкая она была и расторопная, кушанье научилась готовить быстро, и в кухне у неё были чистота и опрятность. Грамотная она была и, бывало, вечером сидит и читает толстую книгу „Подарок молодым хозяйкам“ и усваивает всё, что надо, чтобы кушанья господские готовить.

А дума о Трофиме не оставляла её, и мама говорила:

— Золото эта Авдотья: понятливая и работать мастерица, а ничего с ней не поделать: стоит у плиты, а сама Бог знает о чём думает…

— О чём?.. О Трофиме, разве вы не знаете, Клавдия Ивановна? — скажет дед и добавит. — Любовь — всеобъемлющее начало, и это хорошо, что она так умеет любить…

— Позвольте, папаша, а мне разве от этого лучше? — возражает мама. — Вчера пудинг засушила, нынче воскресенье, а у неё воздушный пирог не удался…

— Ну, Клавденька, надо же понять и человека, — вставит своё замечание и тётя Аня, которой так понятна сила всеобъемлющей любви.

— Милая Клавдия Ивановна, но не умрём мы с вами, если в воскресенье останемся без сладкого? — продолжает прежним тоном дедушка.

Отец, ненавидящий Авдотью, всё время молчал, сидел над газетой, насупившись и барабаня пальцами по столу. Это был признак неудовольствия, скрытого, но тоже всеобъемлющего.

— Позволь, отец, — наконец сердито сказал он, — но почему мы из-за кухаркиной любви должны оставаться без сладкого?

— Чу-у-дак ты, Евгений.

— Почему — чудак?

— Да ведь человек она, Авдотья-то?..

— И я человек…

— Тем более… вы с нею и должны понять друг друга. У неё любимый муж на войне… Может быть, он уже убит?..

— Ну, так что же, чёрт возьми! — вдруг стукнул папа рукою по столу да так, что посуда зазвенела. — У Авдотьи муж на войне убит, а мы должны остаться на воскресенье без сладкого. Где тут логика?..

Дедушка только рассмеялся, махнул рукою и сказал:

— Афоризм твой замечательный. Это ты хорошо сказал, у кухарки муж на войне убит, почему же мы должны остаться на воскресенье без сладкого?.. Это замечательно.

— По-моему, тоже надо понять человека и простить ему, — вставила и всё время молчавшая тётя Аня.

Больше года Авдотья не получала вестей о Трофиме и всё больше и больше сердила своим поведением и маму, и отца. Поговаривали даже и о том, чтобы заменить её другой прислугой.

И вот что-то необычайное случилось с нашей кухаркой. Вдруг почему-то она точно переродилась: повеселела, стала внимательной у плиты, и сладкое исправно подавалось нам на стол ежедневно. Ходила раньше Авдотья в скромных тёмных платьях как вдовица, а теперь завела себе городского покроя кофточки, купила жакет с большими круглыми пуговицами и ботинки стала носить на больших каблуках, и стройной стала её талия, затянутая в корсет.