Братство обреченных - Владислав Куликов

Но когда ему минуло двадцать лет, дни побежали паровозиком. Дожить до выходных уже не являлось проблемой. Но вместе с тяжелыми рабочими днями так же бежали и легкие выходные (а может — еще быстрей).

К тридцати годам побежали недели. Старшие товарищи предупреждали — скоро побегут месяцы, а через сорок лет — и годы. И вот тогда Куравлеву стало по-настоящему страшно. Он почувствовал, как жизнь утекает сквозь пальцы. Ладно бы пролетали только трудные моменты: так ведь и радостные пулей свистели! За выходные он уже не успевал отдохнуть: только присел, а уже вечер.

«Остановись, остановись, время! — мысленно кричал Куравлев. — Дай пожить! Дай почувствовать!» Но время его не слышало. Лишь изредка Геннадию удавалось притормозить юркие секунды, например, когда он впитывал мир. Однако и здесь не все просто. Он не мог входить в такое состояние по собственной прихоти. Оно само накатывало. Для него требовалось особое настроение.

Впрочем, сейчас Куравлев об этом уже не думал. Он и не пытался удержать минутки. Время неожиданно остановилось само. Просто взяло и замерло. Геннадию даже показалось, что сломались часы. Проверил: нет, все в порядке. Но каждая минута тянулась для него бесконечно долго.

Эти два с половиной дня (суббота-воскресенье плюс вечер пятницы плюс утро понедельника) стали морем, которое Куравлев пытался переплыть по-собачьи. Порой ему начинало казаться, что выходные не закончатся никогда…

Но у каждого моря есть берег. Вот и утро понедельника выглянуло из предрассветной дымки.

— Мне пора, — сказал он жене.

— В чем ты пойдешь? — еще раз спросила она.

— Ты уже десятый раз спрашиваешь, — спокойно произнес Геннадий. — Не знаю. Что у нас осталось?

— Ничего.

— Вот же: спортивный костюм остался.

— Ты в нем пойдешь в прокуратуру?

— А что делать?

На улице Куравлев ощущал себя голым и беззащитным. Ему чудилось, что все смотрели на него, как на вошь. От этого Геннадий непроизвольно втягивал голову в плечи и сутулился.

Как назло, и погода в тот день стояла мерзкая и пакостная. Казалось, что даже распустившиеся было почки втянулись назад. На солнышко то и дело наползали тучи. Отчего было пасмурно и на улице, и на душе…

В областной прокуратуре, когда Куравлев шел по коридору, все расступались и удивленно глядели на него. От взгляда к взгляду он будто становился все ниже и ниже.

— Разрешите? — Геннадий постучал в кабинет следователя.

— Да. Проходите. A-а, Куравлев! Пойдемте. Нас уже ждут…

Они вместе с Финиковым пошли в другой кабинет. В коридоре было очень темно. Люди жались к стенкам и пожирали глазами Куравлева. Словно они были готовы вот-вот наброситься на него и растерзать. Воздух был просто наэлектризован от напряженности, витавшей вокруг.

В кабинете, куда следователь привел Куравлева, уже сидело несколько человек.

— Присаживайтесь, — сказал один из присутствующих: начальник следственного отдела УФСБ области, полковник.

— Здравствуйте, — неуверенно произнес Геннадий.

Полковник показал на стул. Кроме него в кабинете находились начальник отдела областной прокуратуры по расследованию особо важных дел, начальник управления уголовного розыска УВД области и старший следователь военной прокуратуры Оренбургского гарнизона.

— Курите, — сказал начальник отдела прокуратуры. Он был в синем мундире.

— Спасибо. — Куравлев взял предложенную сигарету.

Кабинет показался ему маленькой темной каморкой. Спертый воздух и лежащая повсюду пыль душили Геннадия. Синий прокурорский мундир, темно-зеленая форма военного следователя, гражданские костюмы остальных наплывали на него из полумрака. Все это показалось Куравлеву настолько безумной картиной, что у него разболелась голова.

— Тебе Шилкин часто снится? — резко бросил начальник уголовного розыска, надвинувшись на Геннадия. — А дети его?

— Н-нет… — Куравлев даже растерялся от неожиданности, вопрос про сны словно ударил его под дых.

«Откуда они знают про мои сны?» — пронеслось в голове. Он почувствовал свою беспомощность перед этими людьми, ведь они знали его самое сокровенное, а значит, имели незримую власть над ним.

— Как же ты живешь с этим? — Голос милицейского начальника звучал наступательно.

— Я н-не понимаю: с чем живу?

Фиников повернул ключ в замке, запирая дверь кабинета изнутри. Щелк-щелк, услышал Куравлев. Сердце вздрогнуло.

— Ты убил Шилкина. Мы знаем это, — продолжал напирать сыщик. — Давай говори правду. Кайся!

— Нет-нет. Это не так. Честное слово! — К горлу Геннадия подкатил ком. Ему захотелось расплакаться. А пять человек, как каменные истуканы, молча надвигались на него, нависали над ним. Взгляды буравили Куравлева. Ощущение было такое, что мужчины вот-вот накинутся и начнут бить Геннадия. Так же молча и жестоко.

— Ты понимаешь, что не выйдешь отсюда! — В голосе начальника уголовного розыска звучала ненависть.

И эта ненависть потрясла Куравлева.

— У нас есть доказательства, что именно вы убили Шилкина, — спокойным голосом произнес Фиников. Но именно спокойствие показалось самым зловещим признаком. — Мы знаем, как все было. Вы можете и дальше отпираться. Но тем лишь усугубите…

Куравлев встретился взглядом с полковником ФСБ. Тот укоризненно покачал головой.

«Этого не может быть, этого не может быть!» — застучало в голове Геннадия.

— Сними грех с души, — мягко произнес Фиников, переходя на «ты». — Нельзя с такой тяжестью жить. Дети во сне не приходят?

— Это какая-то ошибка… — У Куравлева задрожали губы. — Это неправда.

— Неправда, говоришь?! А это правда?! — Сыщик дернулся, бросив на стол перед Куравлевым пачку фотографий. — Смотри, смотри, сучонок…

На снимках были трупы детей Шилкина. Тут же вперемешку фотографии еще живых девочек, улыбавшихся в камеру.

— Это ты сделал! — Сыщик стукнул указательным пальцем по столу. Раздался глухой стук, словно после удара палкой.

— Нет, нет, вы ошибаетесь… — Геннадий отшатнулся назад.

— Смотри! Смотри!! — Лицо полковника милиции — начальника управления уголовного розыска — аж перекосило от злобы. — Думаешь, покрывать тебя кто-то будет? Вот сидит офицер из твоей «конторы». Спроси у него: нужны им убийцы? Ты детей убил! Будешь ваньку тут валять, а? Отвечай! Хочешь валять?! Тогда давай: валяй! Валяй дальше!

Голос полковника нарастал. Слова били, словно камни.

— Знаешь почему? Потому что тогда ты — мой! Тебя никто отсюда не отпустит. Запирайся, подонок, дальше! Я хочу этого.

Я хочу, чтобы ты не признавался. Потому что тогда тебя отдадут мне! А я брошу тебя в ИВС. И если ты проживешь эту ночь — это будет чудом…

— Признавайтесь, Куравлев, — устало вымолвил полковник ФСБ. — Хватит уже цирк устраивать… Вы и так опозорили нашу систему…

— Ты будешь сидеть в общей камере. — Полковник милиции дышал в лицо Куравлеву. — Там любят убийц детей. Любят — в прямом смысле слова. Твою задницу на японский крест порвут!

— Геннадий, вы — офицер. Здесь тоже сидят офицеры. Но бог с ними, с погонами, мы в первую очередь — мужики. А настоящий мужик и настоящий офицер не должен бояться отвечать за свои поступки. Мы даем вам шанс сохранить честь, а это очень важно для мужчины, — произнес Фиников, вновь обращаясь на «вы».

После жесткого напора, с каким говорил милицейский начальник, голос следователя прокуратуры звучал мягко, чуть ли не доброжелательно. Но и в нем чувствовалась такая непробиваемая уверенность в собственной правоте, что внутри Куравлева что-то качнулось, дрогнуло. Может, — страшно подумать — они правы?

В детстве нередко бывало, что его в чем-то обвиняли несправедливо. Он пытался отстоять свою правоту. Но если обвиняющий говорил убежденно и продолжал настаивать, то Гена начинал колебаться: вдруг он действительно виноват? Вдруг на него нашло какое-то страшное помутнение, и потому он не помнил о проступке. Но проступок — был. Гена начинал вспоминать, и порой что-то действительно припоминал. Правда, никогда не был уверен в реальности таких «воспоминаний».

— У меня же есть алиби, вы же проверяли, — робко произнес Куравлев.

— Вы забыли, что вместе с Шилкиным ехали с работы домой в одном автобусе. У вас было достаточно времени, чтобы совершить это преступление.

На него накатило чувство собственного бессилия. Он остро осознал — ему не победить их. Не переломить. Ведь это была борьба: характер на характер. Пять мужиков закрыли дверь с таким решительным видом, словно сжигали мосты. Ничьей в этом бою не будет! Кто победит, тот и повернет ключ обратно.

Здесь спор уже шел на то, чей стержень крепче. Но у них — пять стержней. И настрой такой: расшибемся, но тебя переломим. А у Куравлева — один стержень, да и тот, признаться, далеко не стальной.