УЗНИК РОССИИ - Юрий Дружников

А еще, наверное, даже у гения мечты противоречивы, и лежит пропасть между желаниями и их осуществлением. Поэт по природе своей беглец, и если бежать ему некуда, то он бежит от самого себя. Пушкину было от кого бежать и было куда: ему тесно, ему душно в России. Он называл себя то «беглецом», то «изгнанником», хотя беглец – самовольно спасающийся от властей, а изгнанник – человек, насильственно удаленный. Парадокс великого поэта в том, что он считал себя беглецом даже тогда, когда был в ссылке, то есть был изгнанником. И чувствовал себя изгнанником в Москве или в Петербурге, когда вовсе не был в ссылке. Сам он назвал свою судьбу «блуждающей». Каковы бы ни были причины и последствия, биографию и творчество Пушкина, находившегося всю жизнь на цепи, в состоянии имманентного трагизма, нельзя ни понять, ни объяснить вне его стремления увидеть своими глазами Запад.

Глава четырнадцатая, похожая на эпилог

Это напомнило мне слова моего приятеля Ш. по возвращении его из Парижа: «Худо, брат, жить в Париже: есть нечего; черного хлеба не допросишься!»

Пушкин (Б.Ак.8.450)

«Это» в приведенных выше словах – обида пленных турок, которых Пушкин встретил на Кавказе по дороге к турецкой границе. Они жаловались, что никак не могут привыкнуть к русскому черному хлебу. Приятель Пушкина Ш., по-видимому, чиновник дипломатической службы Петр Шереметев, который одно время работал в Париже, жаловался на тамошнюю жизнь, чем и рассмешил поэта.

Что стало бы с Пушкиным, если б удалось ему вырваться за пределы России? Как сложилась бы его судьба? Кем бы стал по отношению к Западу, проживи он дольше и насыться путешествиями по заграницам: Гоголем или Герценом? Что написал бы, живя в Париже или Риме? Можно гадать. У нас нет уверенности, что, осуществив «пламенное желание» и очутившись в Европе, где игорные и публичные дома не хуже, чем у него на родине, Пушкин нашел бы признание и расцвел.

По отношению к Западу он был невольным идеалистом, вполне мог разочароваться увиденным, затосковать по черному хлебу и вернуться к родным пенатам. Иммануил Кант считал, что у человечества два благородных недуга: тоска по другим странам и тоска по родине. Добавим, что только у второго благородного недуга есть название. Ностальгия от греческого nostos – возвращение домой и algos – боль, страдание. А каким словом назвать тоску по загранице, состояние человека, который стремится выехать из своей страны, эмигрировать или просто повидать другие страны, а его не выпускают? Нет такого слова ни в одном языке, и приходится сказать тоска по чужбине.

Запад магнетически притягивал пушкинское поколение. «Все наши писатели рождаются, так сказать, во французской библиотеке», – писал выдающийся и несправедливо забытый критик первой трети XIX века Алексей Мерзляков. Оба чувства: тоска по другим странам и тоска по родине – естественны для полноценного человека. Бывало, русские уезжали западниками, а обратно поспешали славянофилами. Василий Розанов написал мемуары об Италии, рассуждая так: почему царь не позвал Пушкина и не сказал: «На тебе деньги, поезжай за границу, смотри, ищи…»? Ответ находим у Глеба Успенского: «Тащить и не пущать» – определит он политику правительства со времен Николая I.

Попытаемся представить судьбу Пушкина, глядя на его окружение, писателей, его современников, отбывавших на Запад. Логично полагать, что жизнь поэта сложилась бы не хуже, чем у других путешественников. Идеальным вариантом для него (впрочем, утопическим) было бы повторить судьбу чтимого им Вольтера. Тот построил себе замок в Швейцарии, недалеко от французской границы. Когда обстановка во Франции накалялась и Вольтеру грозили кары, он брал в руки шкатулку с драгоценностями и перешагивал через границу. Здесь он был недосягаем для французского короля.

Приятель Пушкина Андрей Карамзин, сын историографа, будучи в Париже, с горечью отреагировал на смерть поэта: «Бедная Россия! Одна звезда за другою гаснет на твоем пустынном небе, и напрасно смотрим, не зажигается ли заря, на востоке темно». Дантес, добровольно приехавший в Россию делать карьеру, радовался, когда из-за дуэли его выслали за границу. Скакал с бешеной скоростью восемьсот верст в четверо суток и жандарму дал на чай 25 рублей. Не будь несчастного поединка, размышлял состарившийся Дантес, его, возможно, ждало бы незавидное будущее командира полка где-нибудь в русской провинции с большой семьей и недостаточными средствами. После всего, что произошло, и жена его Екатерина Гончарова с удовольствием покинула страну, где счастливой быть не смогла.

В Париже Дантес сделался бонапартистом, и Наполеон III назначил его сенатором и камергером, дав оклад 60 тысяч франков в год. После государственного переворота 1851 года Дантесу, полагаясь на его российские связи, поручили секретную дипломатию: выяснить в европейских дворах, как там воспримут желание Наполеона III провозгласить Францию империей.

Через русское посольство в Париже Дантес прозондировал почву о возможности своего визита в Россию. Царь отказался принять его, однако встреча состоялась, когда Николай Павлович был в Берлине. Дантес смог сообщить в Париж, что русский император не будет возражать против аналогичного титула, который присвоит себе племянник Наполеона I. Л.Гроссман сообщает, что француз вроде бы стал осведомителем русского посольства в Париже и сообщал сведения о русских эмигрантах. За несколько месяцев до убийства Александра II Дантес раздобыл важную информацию об активности русских нигилистов в Париже, однако сведения не пошли впрок.

Наталья Пушкина, ставшая Ланской, ездила за границу и встретилась с ним через четырнадцать лет в доме баронессы Фризенгоф, своей сестры Александры, в Словакии. Дантес возвращался из Вены, где виделся с Геккереном. Мадам Ланской и Дантесу стало по тридцать восемь. О содержании их долгого разговора можно строить предположения, но кроме воспоминаний, говорить им было не о чем: как написал первый муж Натальи Ланской: «А счастье было так возможно, так близко!..» (V.162).

Брат поэта Лев в подпитии грозил, что поедет во Францию, чтобы вызвать Дантеса на дуэль и отомстить ему. Приятели (если воспринимали это всерьез) его отговаривали. Лев Пушкин служил в Одессе по таможенному ведомству и дослужился до надворного советника, но оставался лоботрясом. Здоровье его стало ухудшаться. По совету врачей он поехал в Париж, но не для дуэли с Дантесом, а лечиться от «водяной болезни». Возвратившись, снова принялся за пьянство. Приятель Льва уже ухаживал за его женой Елизаветой; вскоре она от младшего Пушкина ушла. Умер он в одиночестве.

На детей Пушкина слежка и запреты не распространились. Поэт навсегда остался в России, а наследники его стали перемещаться на Запад. Дочь поэта Наталья вышла замуж за сына Леонтия Дубельта, который перлюстрировал бумаги поэта. Разойдясь с Дубельтом, Наталья уехала с детьми к тетке Александре в Словакию, потом с матерью в Ниццу, снова вышла замуж за прусского принца Нассауского и больше в России не появилась.

Внучка Пушкина Софья, она же леди Торби, вышла в Италии замуж за великого князя Михаила, внука Николая I. Брак их был морганатический, и Александр III запретил им жить в России. В Англии у них хранились письма Пушкина к невесте, доставшиеся от бабки. Обидевшись на Россию, внучка поклялась, что письма деда никогда не увидят на родине. Внучка умерла, князь Михаил пристрастился к вину и, нуждаясь в деньгах, продал письма Дягилеву за 50 тысяч франков.

Другая внучка поэта, Елена Пушкина, бежала от Октябрьской революции в Константинополь. Последняя жившая в России внучка Пушкина Анна умерла в 1949 году в Москве. Теперь публикуется все больше материалов о заграничных потомках Пушкина, которых в Италии, Франции, Англии, Германии, Бельгии, Швейцарии, Марокко и США от Нью-Йорка до Гавайев живет больше, чем в России: в 2000 году их насчитывалось 246.

Друзья и современники поэта охотно и весело отправлялись за границу, только теперь Пушкин их уже не провожал до Кронштадта. Жуковский, учитель царских детей и автор гимна «Боже, царя храни», отбыл в Европу вскоре после смерти Пушкина. Долли Фикельмон, с которой Жуковский встречался в Риме, писала Вяземскому: «Жуковский настолько влюблен в Рим, что ему от этого двадцать лет или того меньше».

Пятидесятилетний Жуковский подал в отставку и навсегда поселился в Германии. Там он женился на восемнадцатилетней дочери немецкого художника Герхарда Рейтерна, поселился сперва в Дюссельдорфе, а потом во Франкфурте у родных жены. Племянница Жуковского привезла портрет дяди, написанный немецким художником. Нарисованный Жуковский вернулся в Россию, а живой – нет. Он говорил, что собирается побывать на родине, но живым туда не выбрался. Тело привезли в Петербург, чтобы предать земле.