Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3 - Лев Гомолицкий

В первый том сборников вошли статьи, посвященные личности самого Пушкина и его творчеству; во второй собран главным образом материал, относящийся к познанию Пушкина в Польше. Венцом его - два труда: библиографический очерк о польской пушкинской литературе в Польше и юбилейных торжествах М. Якубца и - труд исключительной ценности М. Топоровского «Пушкин в польской критике и переводах». По этой библиографии (кое-где снабженной цитатами из более редких источников и комментариями) можно проследить историю отношения в Польше к Пушкину на протяжении более столетия, так как первые печатные известия о поэте относятся тут к 1820 г., а первый известный перевод из Пушкина был сделан в 1823 г. В одном XIX в., еще до первых юбилейных торжеств, кроме переводов из «Евгения Онегина», по-польски было напечатано 103 произведения Пушкина в 179 переводах. При жизни еще поэта Бахчисарайский фонтан был переведен 3 раза. Цыгане переводились 6 раз, Кавказский пленник - 5, Братья разбойники - 4, Пиковая дама - 2 и по одному разу - Медный всадник, Полтава, Моцарт и Сальери, Скупой рыцарь и Выстрел. Первая глава «Евгения Онегина» переводилась 4 раза и проч. Последний юбилей принес целый поток переводов. Одного пушкинского «Пророка» переводили 10 раз. В настоящее время общее число переводов из Пушкина превышает 400, среди же польских переводчиков поэта - свыше ста имен, если не считать безымянных переводов. Общее число позиций в библиографии Топоровского (включая отдельно опубликованные переводы, заметки о Пушкине, статьи и книги) равняется 766.

Первый том, посвященный собственно Пушкину, открывается статьею М. Здзеховского, в свое время уже отмеченной нами в числе юбилейных польских статей (см. «Меч» № 7, 1937 г.). Затем следуют статьи: Е. Двойченко «Жизнь и творчество Пушкина в Бессарабии»; С. Кулаковского «Кирджали Пушкина»; А.Л. Бема «Путь Пушкина к прозе»; М. Намысловской «Драматургия Пушкина при свете критики»; В. Ледницкого «Моцарт и Сальери»; М.Г. Горлина «Египетские ночи»; М. Топоровского «Пушкин и Николай I»; В. Фишера «Агония Пушкина»; К. Заводинского «Вблизи Пушкина»; Ч. Загожельского «Лермонтов Пушкину»; В. Ледницкого «Мой пушкинский Table Talk» и Г. Уайльмен-Грабовской «Поэт темноты и вьюги (mroku i zamieci)». К этим статьям относятся в какой-то мере также некоторые из статей, попавшие во второй том, а именно; заметки А. Брюкнера «Пушкин, Мицкевич, Фальконет», Б. Лепки «У памятника Петру I» и Ю. Тыц «Пушкинские переводы из Мицкевича».

Не имея возможности хотя бы только вскользь коснуться всех затронутых в этих исследованиях тем, остановлюсь лишь на статье проф. В. Ледницкого «Мой пушкинский Table Talk», распадающейся на несколько глав, которые посвящают нас в работу известного польского пушкиниста («Table Talk» - такое название дал Пушкин своему собранию исторических анекдотов, подражая Кольриджу). Тут В. Ледницкий делает ряд открытий и догадок, вскрывает влияние Пушкина на писателей и поэтов позднейшего времени, ищет влияний на Пушкина Мицкевича и рассказывает о некоторых заблуждениях польских литературоведов. Вот главные моменты этой интересной статьи.

В. Ледницкий доказывает зависимость пушкинского «Галуба» (новейшие исследователи читают «Гасуб»)[640] от «Конрада Валленрода» Мицкевича. Подобно тому как «Медный всадник» был ответом на «Дорогу в Россию», так же «Галуба» следует рассматривать как полемику Пушкина с «Валленродом». Конфликт христианского идеала с долгом национальной мести поставлен в центре обеих поэм. Лишнее подтверждение своей гипотезы В. Ледницкий видит в том, что на одном из черновых листов «Галуба» Пушкин начертил два портрета - свой и Мицкевича[641].

Вторая глава посвящена одной метафоре из «Путешествия в Арзрум», где Пушкин, ссылаясь на какого-то поэта (не называя имени), говорит о Казбеке «подпирающий небосклон». В. Ледницкий долгое время полагал, что метафора эта взята Пушкиным из «Крымских сонетов» Мицкевича, но потом нашел ее в стихотворении Дениса Давыдова.

Реминисценции из Мицкевича В. Ледницкий усматривает в пушкинской «Осени» (Конрад Валленрод, Крымские сонеты). Реминисценциям посвящены и другие главы, где проводится параллель между теми местами у Мицкевича, Пушкина и Достоевского, где говорится о призрачности, миражности Петербурга. Подобное же описание Петербурга встречается в книжке маркиза де Кюстин «La Russie en 1839», вдохновившегося описанием фатаморганы у Кольриджа. В. Ледницкий думает, что де Кюстин мог почерпнуть сравнение Петербурга с миражем у Мицкевича. Но изображение памятника Петру I в «Петербурге» Мицкевича указывает В. Ледницкий, сравнивая его с ранним стихотворением Тютчева «Декабристы».

Мемуары Юлия Струтыньского, использованные М. Топоровским, где имеется «сенсационный» рассказ о беседе Пушкина с Николаем I, В. Ледницкий считает чистой беллетристикой. По мнению его, Струтыньский использовал рассказы об этом эпизоде, имеющиеся у Мицкевича, и пушкинское «Нет, я не льстец, когда царю...»[642]. Зато на воспоминания Струтыньского об Одессе 1822 года В. Ледницкий обращает внимание как на яркое и интересное описание этого города. «Описание это, - говорит он, - может быть дополнением к описаниям, на которых основывали свои выводы Д. Философов и М. Чапская в статьях о крымской поездке Мицкевича и пребывании его в Одессе». Тут даны портреты ген. Витта, Каролины Собаньской и др. Рассказывая об одесских нравах, Струтыньский упоминает между прочим о некоем Сильвио, история которого идентична с историей Сильвио из рассказа Пушкина «Выстрел».

В заключение упомяну еще об одном эпизоде польской пушкинианы, о котором рассказывает В. Ледницкий, называя его «курьезом» (хотя эпизодом этим его содержательная статья далеко не исчерпывается). Речь здесь идет о беседе Пушкина с Мицкевичем, сообщенной Пшецлавским (опубликован рассказ был в 1872 г.) и попавшей в XVI том сеймового издания сочинений Мицкевича (1933 года)[643]. В. Ледницкий показывает фактическую и психологическую невозможность этой беседы, где Мицкевич изображается экзаменующим и поучающим Пушкина мэтром.

Пшецлавский рассказывает о знакомстве Пушкина с Мицкевичем у Собаньской в 1828 г., в то время как знакомство это состоялось раньше по крайней мере на два года. Мицкевич, по рассказу Пшецлавского, уличает Пушкина в незнании европейской философии и литературы. Смущенный Пушкин удаляется, а затем приезжает к Мицкевичу, прося научить его, с чего он должен начать для самообразования. И Мицкевич поучает его, указывая, что образование необходимо для поэта. «Следовало бы вам знать латинский, - говорит Мицкевич, - но для этого время уже упущено. Французское чтение мало принесет пользы. Прочтите сначала хорошо теоретические произведения, а потом научитесь по-английски; это не составит для вас трудности. После пяти недель вы сможете читать прозу, а потом возьметесь за поэзию. Сначала надо прочесть Мильтона, Попа, потом Мура, Байрона и только в конце Шекспира...»

Вскрывая полное невежество сенсации Пшецлавского - невежества и в смысле отношений Пушкина и Мицкевича, и в смысле познаний Пушкина, человека, стоявшего в просвещении с веком наравне (и уж во всяком случае к 1828 году имевшего за собою период пережитого байронизма, читавшего в подлиннике и Байрона, и Шекспира, в совершенстве знавшего латинский и проч.), В. Ледницкий указывает на то, в каком недостойном виде, не свойственном себе, выставлен в этом вымышленном эпизоде Мицкевич. «Курьез» этот, как мы отметили, попавший в сеймовое издание Мицкевича, весьма характерен и прекрасно оттеняет значение, которое имеют для истинного познания Пушкина в Польше такие сборники, как два тома О-ва изучения Восточной Европы.

Меч, 1939, № 20, 14 мая, стр.5. Подп.: Г.Николаев. O сб.: Puszkin. 1837-1937. TT. I-II (Kraków, 1939) (Polskie Towarzystwo dlia Badań Europy Wschodniej i Bliskiego Wschodu. Prace, nr. 16-17).

Среди новых книг. Г. Адамович. На Западе. Изд. «Дом Книги». Париж

Имя Георгия Адамовича хорошо известно в зарубежных литературных кругах.

Кто не знает Адамовича, литературного критика, «законодателя вкусов» для всего нового поколения поэтов; или автора «Комментариев», с которыми можно не соглашаться по существу, с которыми, может быть, необходимо и должно спорить, но парадоксальному стилю которых нельзя не отдать должного. Гораздо меньше известен был до сих пор Адамович-поэт. Изредка в журналах появлялись стихотворения, подписанные его именем, и только теперь, на котором уже году зарубежья, Адамович выпустил сборник своих стихов.

С невольным предубеждением, зная «тенденцию» литературных статей критика Адамовича, раскрываешь книжку Адамовича-поэта. Но с первых же страниц стихи заставляют забыть о всяких предубеждениях.

Стихи Адамовича в чем-то существенном дополняют стихи Георгия Иванова, сближение это приходит само собою: только в их сопоставлении приобретает равновесие «легкость», отдаляющаяся от земли музыка Г. Иванова, находя тут свой «вес», свою земную форму. Там, где Г. Иванов проходит над звуками какими-то воздушными движениями виртуозного музыканта, у Адамовича слышен человеческий голос. Его недомолвки не продолжают звучание. Это не оборванный мотив, а недосказанная мысль, которая до невыносимого и так известна. Например, в стихотворении, построенном на реминисценции «“О, если правда, что в ночи...” Не правда, не читай, не надо...» И дальше: «Но если... о, тогда молчи! <...> Тогда конец... бессмер... победа. Ну, как там у него?.. “залог”»[644] Это смелое оборванное «бессмер...» показательнейшее, характернейшее для Адамовича. Не убеждаясь им в статьях, здесь мы принимаем его целиком, всю его горечь и всю скрытую, почти метафизическую «надежду».