Черный огонь. Славяне против варягов и черных волхвов - Николай Бахрошин

Конечно, можно было поджечь негодные, омертвелые чуры прямо на месте, вместе с избой. Но стало жалко лес, по такой суши огонь непременно бы перекинулся. И, если уж совсем честно, руки зудели, просились на разрушительную работу.

Ратень быстро валил чуры — одну за другой, без разбора, подрубая низ топором и крепко упираясь отощавшим, непривычно костлявым плечом. Рубил и словно бы намекал богам: вот, мол, смотрите сверху, как бывает! Хоть вы и оставили неудачные чуры, обошли их своим вниманием и защитой, но вот что случается, коли так…

Вот, вот и вот, беспрестанно повторял он про себя, краем глаз замечая, как разлетаются под его ударами свежие желтые щепки.

Вот, вот и вот! Вот и с богами такое бывает, не только с людьми, вот, смотрите! Не впрямую, конечно, мстил богам, не бросал вызов в небо, но намекал, не без этого…

Разыгравшись силой, Ратень быстро свалил все чуры, сложил их в плотную, дровяную поленницу. От нетерпения руки тряслись, пришлось долго чиркать железом по кремню, высекая огненные искры на сухой трут. Наконец трут задымился, пошел красными искорками. Подкладывая сухую траву и берестяные щепки, волхв раздул тоненький язычок огня, дал ему набрать силу, поджег чуры. Огонь скоро загулял по дереву.

Ратень, остывая духом, сидел рядом, смотрел на разгорающийся костер, слушал его потрескивающее гудение. Думал, вспоминал…

Каждый человек, поучал его когда-то старый Олесь, живет в Яви так, будто не умрет никогда, будто чувствует себя бессмертным, как сами боги. Есть у людей такое свойство — чувствовать собственное бессмертие, которое передалось им от богов-создателей, не иначе… Ну а умрет потом человек своим сроком, судьбой отпущенным, — словно и не жил совсем. И ветры развеют прах, и память постепенно погаснет, и самые славные деяния забудутся, ибо новые люди будут помнить новое, что ближе им и понятнее. Другая жизнь станет звенеть вокруг…

— Так или нет? — спрашивал старик.

— Так, так, отче… — соглашался, помнилось, он, молодой Ратень.

— Верно, именно так кажется на первый взгляд, — втолковывал ему старый волхв. — И от таких мыслей у многих происходит смущение ума. Потому что это — простые мысли, понятные всякому дурню. Из тех мыслей, что лежат на поверхности, как ряска на чистой воде. Люди ведь как рассуждают — если все прах и тлен, то зачем же все остальное? Зачем служить добру, если злом достигаешь большего, зачем честь, если бесчестье хитрее и изворотливее? Страх перед законами Прави удерживает их, конечно, от пакости, но и он не всегда может удержать. Если все время смотреть себе под ноги — неба не увидишь, так говорят, да. Так или нет? — спрашивал, перебивая сам себя, старик.

— Так, так, отче…

— Хорошо, так, — кивал старый. — Теперь следи дальше, Ратень, за моей мыслью… Сама жизнь богов — тоже вечная борьба между черным и белым, между Небом и Подземельем, между Добром и Злом. Значит, кажется на первый взгляд, и то, и другое — одинаково сильное, раз все время борются, да… А все — тлен, а зло — проще добра, понятнее, подлость, себялюбие — ближе к человеческой сути, это всегда было известно… Так на какую сторону захочется человеку стать? Где ему будет легче и слаще? Понимаешь теперь, почему так много зла вокруг?

Ратень кивал, понимая.

— Так о чем это я? — опять спрашивал Олесь.

— О чем, отче?

— А все о том же, — наставительно продолжал старый волхв, — о главном тебе толкую! О том, что боги и духи предков не зря выделяют волхвов наособицу. Именно волхвы, как дозорные, следят, чтобы не погрязли роды человеческие в мрази и гнуси, чтобы законы светлых богов не только в Прави, но и в Яви светили… Вот и учу я тебя быть волхвом, а не простым человеком. Потому как главное для волхва — учиться видеть лес за деревьями, горы за пригорками, важное за неважным, большое за малым, да… Не первым взглядом смотреть и не вторым тоже — в самую суть вещей проникать, да…

— Прости, отче, не пойму что-то… Что важное, что неважное? Запутался, прости…

— Не поймешь — скажу по-другому. Не все то легкое, что легким кажется, запомни это! Законы Прави открыты перед людьми богами, чтобы те равняли свою жизнь по ним, не иначе. А вот почему это нужно делать, почему важно соблюдать божественные законы — здесь надо о смерти вспомнить. О ней тебе и толкую. Именно она, Мара-смерть, богиня с волосами цвета воронова пера, лицом белее, чем снег, и глазами холоднее, чем лед, косит людей. Но почему ее часто называют прекрасной? Сами люди и называют. Как думаешь?

Молодой Ратень, застигнутый врасплох вопросом, лишь растерянно качал головой… Теперь вспоминал, как старый Олесь, пришлепывая слова своим обычным даканьем, долго рассказывал ему, что лишь немногим еще при жизни дано по-настоящему заглянуть за предел собственной смерти. Не от других услышать, а самому ощутить, прочувствовать не умом, а сердцем, как бесконечна жизнь, это вечное вращение кола. И как сам человек бесконечен в этом вращении. И как привлекателен свет небесный, и как непроглядна, безнадежна подземная тьма… Там, за пределом смерти, многое становится видным, очень многое… Узришь божественный свет, тьмы не захочется! Вот тут и важно будет, как ты прожил жизнь. Захочешь в свет — а поздно будет! Во тьму тебя! Хоть локти кусай, хоть волосы на себе рви, а поздно, не приблизиться тебе к свету, да…

— Так или нет?

— Так, отче…

— Вот хоть взять самость человеческую, — рассуждал старик, — возлюбленное всяким его «Я». Волхвы, к примеру, знают, как оно, «Я», перемалывается в жерновах смерти, сливается с остальными духами в светлом Ирии. Понимают, что не жалко его, потому как, теряя одно, меньшее, обретаешь другое, большее, какое отсюда, снизу, и представить трудно. А ведь рассказать кому — одно это уже испугает. Сразу многим страшно станет, цепляются они за свое «Я», как за главную ценность, словно действительно чего-то стоят… А какая им цена, если разобраться? Да никакая! За что они так трясутся? Да ни за что! Головешка гнилая — вся их цена, да… Так или нет?

— Так, наверное…

— Почему, ты думаешь, — спрашивал Олесь, — испокон веков не принято провожать горем умерших, а надлежит веселиться, пить хмельное и водить хороводы? Чтоб не задерживать дух на последней дороге, цепляясь за него стенаниями? Чтоб не привлекать зло, которое кусало бы его за пятки на пути вверх? Нет, и это важно, конечно… Но важнее показать, напомнить оставшимся, что смерть — такой же праздник, как и рождение. Именно так, да… Ты вот сейчас сказал мне «наверное». Не просто же так, а? Это тоже «Я» твое, самость в тебе взыграла…

— Да я…