Источник - Джеймс Миченер

Но с внешней стороны его жизнь складывалась не лучшим образом. После начала строительства синагоги Тирза родила сына, и теперь в ней жила постоянная тревога, поскольку она отчетливо осознавала: ее сын был бастардом и никогда не сможет стать настоящим евреем. Ей постоянно казалось, что женщины Макора презирают ее, когда она проходит мимо. Как-то она в слезах прибежала к мужу: «Куда бы я ни шла, ребе Ашер следит за мной и возмущенно смотрит на меня!» Тирзу не покидала навязчивая мысль, что он проклял ее за то, что она нарушила закон, и женщина, заливаясь слезами, требовала от своего гражданского мужа: «Иоханан, увези меня в Египет или Антиохию!» Когда он спросил, что хорошего это даст, она не смогла дать связного объяснения, но высказала идиотское предположение, что там она сможет найти своего первого мужа. Каменотес попытался урезонить ее, но ничто из его слов не смогло утешить ее, так что он в растерянности пришел к ребе и глупо сказал:

– Объясни мне, что делать.

Тревога, звучавшая в просьбе Иоханана, заставила Божьего человека задуматься, и наконец он сказал:

– Уверен, что Бог считает Тирзу твоей женой, пусть даже и незаконной. На мне тоже лежит ответственность за нее, и если ей кажется, что я лично обидел ее, то хочу уверить ее в обратном.

Маленький ребе оставил свои кабинет и отправился извиняться перед Тирзой, но, когда он добрался до ее дома, Тирза покинула его. Ребе Ашер проследил ее до Птолемаиды, где она уже села на корабль, идущий в Александрию, а когда он обратился к раввинам этого города, те ответили, что женщина отправилась в Испанию.

Вот теперь ребе Ашер доказал, что он настоящий Божий человек, потому что он встретился с Иохананом и сказал:

– Пусть даже твой сын никогда не станет настоящим евреем, по крайней мере, сделаем для него все, что только можем.

Он организовал мальчику обрезание, в течение которого неуклюжий каменотес держал младенца на руках с таким изумлением, словно тот был пришельцем из другого мира.

– Да будет его имя Менахем Утешитель, – сказал ребе Ашер, словно заключая завет между этим ребенком и Богом, и, когда стало ясно, что Иоханан так никогда и не усвоит науку ухода за ребенком, ребе Ашер договорился с другой женщиной, что та будет присматривать за малышом, так что Менахем, красивый мальчик с выразительным лицом и большими черными глазами, рос, как и другие дети, если не считать, что он был очень умен.

После работы его отец, опустив голову на грудь и напоминая растерянного зверя, проходил через город, краем рта роняя короткие реплики и привлекая внимание легкомысленной молодежи Макора.

– Ничего нет в этом городе, – бурчал он. – Если хотите увидеть мир, уезжайте подальше от Антиохии. Эдесса! Какое у них там вино – до сих пор чувствую его вкус. Персия! Каким я был дураком, что покинул Персию. Там живут девушки шестнадцати народов, и они любят даже тех мужчин, у которых мало денег. – Он оказывал плохое влияние, но его оставляли в покое, потому что зубило в его руке было настоящим инструментом художника.

Как-то вечером, когда ребе Ашер пришел посмотреть на результаты дня, его охватило чувство, что синагога растет из земли, как каменный цветок, и он уверился, что, создавая это прекрасное здание, он удовлетворяет пожелание Бога, которое предстало ему в видении. Затем он посмотрел, как Иоханан в одиночестве обрабатывает камень, осторожно откалывая куски известняка, и, наблюдая, с каким мастерством каменотес извлекает выразительные образы из бесформенной глыбы, он сказал:

– Теперь-то ты понимаешь, Иоханан, как молот и зубило закона формируют хаос жизни?

Великан поднял взгляд, и на долю мгновения показалось, что он уловил смысл слов ребе, но эта искорка понимания тут же погасла. Точно так же вот уже десять тысяч лет девяносто девять из ста таких искорок, рожденных ударом кремня о кремень или усилием мысли, вспыхивали и моментально гасли; но тут ребе увидел, над чем трудился каменотес, – ряд простых крестов, концы которых загибались под прямым углом в виде неуклюжего грубоватого колеса, и, когда ребе уставился на этот узор, он сразу же понял, как выразительно будет смотреться этот фриз на внутренних стенах синагоги, ибо это неустанное вращение колеса заставляло глаз перемещаться от одной точки до другой.

– Может, их стоит вытянуть в линию? По всей стене? – рискнул предложить Ашер.

– Над этим я и думаю, – пробурчал каменотес.

– Над чем именно?

– Я видел его в Персии. Вращающееся колесо.

– Как оно называется?

– Свастика.

Вот так этот выразительный образ, знакомый всей Азии, стал символом синагог в Галилее, потому что каждый ребе, кто бывал здесь и видел, как бросается в глаза этот фриз, хотел, чтобы свастики украшали и его здание.

Так что синагога росла, и ребе Ашер был полон довольства. Он даже посетил каменоломню, чтобы лично выбрать самые лучшие камни, но как-то днем, возвращаясь по Дамасской дороге, ребе почувствовал, как на мир внезапно легла тишина, словно улетели все птицы, оставив его наедине с миром. У него перехватило горло и колени подогнулись к земле, словно придавленные чьей-то гигантской рукой, и, рухнув в пыль, он увидел то же пылающее сияние, что окружало первое видение, – и снова оно озарило и Тору, и золотую изгородь вокруг нее. Но на этот раз была не одна церковь, а много, с башнями и укреплениями, – а синагога лежала в руинах. Все труды Иоханана, все старания ребе Ашера в конечном итоге превратились в прах. Расплылись, исчезли и церкви и развалины – остались только Тора и ее ограждение. Они были полны такого высокого неподдельного благородства, что ребе Ашер ничком распростерся на обочине – хрупкий худой еврей с длинной черной бородой, с которым разговаривал Бог, и теперь ему пришлось признать, что в прошлый раз он не понял смысла видения.

– Боже всемогущий, что же я сделал не так? – взмолился он, колотясь головой о землю. Единственным ответом стало мерцающее видение Торы и изгороди; но и лежа распростертым, теперь-то мельник увидел то, что просмотрел в первый раз: ограда, оберегающая Тору, была не завершена. Святой закон Бога был защищен не полностью, и теперь представший перед ним образ ясно дал понять: ребе Ашер призван посвятить жизнь не строительству земной синагоги, а совершенствованию божественного закона. – О Господи! – униженно прошептал он. – Достоин ли я идти в Тверию? – И как только он произнес это слово, золотая изгородь замкнула свой круг, и он склонил голову, принимая на себя обязанности, возложенные свыше. – Я направлю свои стопы по дороге, ведущей в Тверию, – сказал он.

В середине IV столетия существовал римский город Тиберия, который евреи называли Тверией, где обитала крепкая община с тринадцатью синагогами, большой библиотекой и ассамблеей пожилых раввинов, которые собирались на бесконечные дискуссии о Торе и комментариях к ней. В своих словопрениях они пытались вскрыть законы, по которым и в дальнейшем будет жить иудаизм. Часами и даже месяцами они обсуждали каждую фразу, пока ее смысл не обретал полную ясность, и вот в это собрание мыслителей весной 329 года ребе Ашер и направил свои стопы. Он мог не спешить, потому что вот уже сто лет эти встречи длились и продолжались и будут длиться еще полтора века – если не в Тверии, то в Вавилоне, что лежал на другом краю пустыни.

На своем белом муле ребе Ашер двинулся на восток через прекрасные холмы Галилеи. Перед ним лежали просторные долины, где сходились в кровавых сражениях египтяне и ассирийцы. Он миновал город Цфат, угнездившийся на вершине скалы, который генерал Иосиф защищал от римских легионов Веспасиана, и отсюда, с самой высокой точки, перед ним впервые предстала Тверия, и ее здания белого мрамора отражались в синей воде озера.

– Если человек может найти истину, – сказал он своему мулу, – то уж там-то, внизу, он обязан ее найти.

Издалека Тверия казалась волшебным городом. Величественные строения времен Ирода Антипы делали ее соперницей Кесарии. Мраморные ступени уходили в озеро, гостей ждали роскошные бани, но, когда Ашер оказался в стенах города, он почувствовал атмосферу умирания, словно у города не было будущего. За последние столетия в городе появилось лишь несколько новых зданий, а за мраморными фасадами тех, что доживали свой век, царили хаос и запустение. Дальние провинции Рима умирали. Тверия не сулила никаких чудес, но тут трудились честные и благородные люди, к которым он и направлялся, чтобы принять участие в их трудах.

Останавливая незнакомцев, он стал спрашивать, где собираются ученые, но первые же четыре горожанина даже не знали, что в их городе вот уже более ста лет встречается такая группа, зато каждый из собеседников вызвался показать дорогу к горячим баням. Наконец он встретил пожилого еврея, который и отвел его к скромному зданию, где вершился великий труд. Привязав своего мула к дереву, Ашер подошел к низкому глинобитному строению. Тихонько постучав в дверь, он остался молча стоять на пороге. Он постучал еще раз и был встречен ворчливой старухой, которая вышла из кухни. Через весь дом она провела его на обширный двор, где стояли два гранатовых дерева и беседка, обвитая виноградными лозами. Под их сенью сидел круг стариков, которые даже не обратили внимания на его появление. Буквально у них под ногами группками сидели ученики, которые преданно ловили каждое их слово, а за столиком под одним из гранатовых деревьев расположились два писца, записывавшие ход дискуссии. Когда ее участники приходили к согласию, писцы проводили несколько жирных линий под дебатами этого месяца – закон создан. В этот день писать им пришлось мало, потому что четверо раввинов сошлись в жарком споре по малозначительному поводу.