Геологическая поэма - Владимир Митыпов

— Дерзай! — сказал он, выкладывая все это перед Васей. — Вопросы будут?

— Да уж разберусь как-нибудь, — отозвался тот не без ноток уязвленного самолюбия. — Дело-то, в общем, знакомое… Ох, черт, совсем же забыл!..

Вася поспешно нырнул в свой рюкзак и выудил записку. Она была сложена треугольником — чувствовалась рука Субботина, бывшего фронтовика.

Начальник писал: «Дорогой Валентин Данилович! Надеюсь, ты хоть немного отошел от всего пережитого, окреп там у себя на вольном воздухе и лесном спокое. Пора, родной, за дело. А труд спасение от всего, поверь старику. Работы у нас тут завались. Я так совсем без тебя запурхался. Карты, главы отчета и прочее и прочее. Сам понимаешь. И еще лежит у меня письмишко для тебя от московского Романа. Я уж не стал отправлять. Приедешь и сам прочитаешь. Ждем. Привет от всех наших. Субботин».

Вася уже трудолюбиво шуршал бумагами. Валентин отечески потрепал его по плечу.

— Зажги вторую свечку — темновато ведь, — посоветовал он, оделся и вышел.

Изба была просторной, однако в ней, кроме солидной печки с непременным запасом дров, двух столов и лавок, размещались, ни в чем себя не стесняя, еще и семь здоровых мужчин со своими крепко сколоченными топчанами, громоздкой рабочей одеждой, непросыхающими валенками, рюкзаками и махорочными самокрутками. Поэтому не диво, что наружный воздух показался Валентину пронзительно чистым. Вдали — невесомо белые горы, а точнее — белая тень этих гор. Вблизи, за замерзшей речкой Нюрундукан, — серебристо-черная стена тайги. И кругом — снег: светлый, льдисто отсвечивающий — в сторону луны, но голубоватый и искристый — в прочих направлениях.

«А снег, пожалуй, пойдет», — подумал он, заметив наползающие с запада облака. Ближний край их, серебряно подсвеченный, выглядел словно вознесенные ввысь гигантские живые сугробы, вся же остальная часть по цвету сливалась с небом, отличаясь от него лишь полным отсутствием там звезд.

Продолжая рассеянно оглядывать небо, пока еще почти полностью открытое, звездное, пронизанное лунным сиянием, Валентин размышлял, не сорвется ли из-за надвигающегося снегопада его завтрашний выход в Гирамдокан. И тут он заметил огонек, быстро перемещавшийся среди созвездий. Холодный, немигающий, он не горел, а блестел и был, скорее, капелькой ртути, скатывающейся по незримой выпуклости небесной сферы. А тогда, в ту ночь, тот огонек летел тоже быстро, но — мигал, почему и представлялся лихорадящему сознанию Валентина чем-то вроде серебряной иглы, пунктирно прошивающей черную ткань безлунного неба…

Позже, уже в больнице, вспоминая его, он понял, что, конечно, то был не спутник — тот не стал бы столь стремительно менять свой блеск, — а, вероятнее всего, кувыркающаяся в пространстве сброшенная часть ракеты-носителя. Но чем бы ни являлась в действительности та прошивающая небо игла, он был благодарен ей. Когда отчаянно не хочется замечать что-нибудь, то чувствительность к этому, наоборот, необыкновенно обостряется. Это и произошло с Валентином. Неумолимое, математически размеренное капанье воды под конец буквально истерзало его, почти довело до бешенства. Тогда-то и вошел вдруг в глаз тот мигающий огонек. У него был собственный и тоже математически четкий ритм вспышек. Вот он, ритм этот, и вывел Валентина из-под гипноза капающих звуков. Как бы протерли перед ним пыльное стекло, и он внезапно обнаружил вокруг себя черные массы скал, средневековой причудливости и мрачности, а над собой — сияние миров, бездной световых лет ужатых в точки, искры, растертых в снежную пыль. Умерли проклятые звуки, умерло страдание бренной оболочки — взор и мысль блуждали по звездам, блуждали среди звезд.

На землю их вернул свист.

За все протекшие в ночи минуты и часы Валентин ни на миг не усомнился, что он будет, прозвучит обязательно, этот свист. Он ждал его. Но даже и сам не подозревал, что в нем взведена некая пружина: он ответил мгновенно. Автоматом. И сразу сообразил, что взять точное направление на звук в этой темнотище, при этих немыслимых зигзагах мгновенного, сильного, раздробленного на куски эха, мечущегося среди скал, просто невозможно. Те, внизу, вышли точно, идеально точно — большего в глухой ночи и требовать нельзя. Все же Ромка — полевик что надо! Но сейчас перед ними высится не отрог, нет, а слитная черная масса, еле проступающая на фоне неба. Осыпи, огромные глыбы, десятки щелей, расщелин — все залито мраком. Слепой лабиринт. Как тут отыщешь вход именно в этот кулуар? Все это взвилось в голове разом, вмиг, и он еще не успел додумать, а пальцы уже сами выхватили из полевой сумки маршрутный дневник и наугад, на ощупь из самого конца его, где еще не было записей, вырвали лист, другой, третий. Спички. Ветра ни малейшего — спасибо хоть за это. Лист вспыхнул, Валентин поднял его над собой. Ответом был свист. Неразборчивый крик. Увидели. Наверно, увидели. Обожгло пальцы — бумага догорела. Он запалил новый лист. Затем еще и еще… Через какое-то время понял: засекли. Сел. Стал ждать…

Облака разрастались. Крупнокурчавая кайма их, возносясь к луне, делалась еще белей, мертвенней. Вместе с тем, углубляя контраст, то неясное, но громоздкое, что, подпирая кайму, неотвратимо выдвигалось из-за вершин тайги, с запада, по цвету и оттенкам своим было чернью по серебру, воронением по стали. Характерные цвета снеговых облаков. Они и днем такие же. Потеплело, как бывает накануне хорошего снегопада. Валентин забеспокоился уже не на шутку. И тут же в глубине, как бы вторым планом, подумал, что забавное существо — человек: то сидит себе спокойно, никуда не рвется, но стоит появиться такому Васе с каким ни на есть известием, как тотчас засвербит ему мчаться куда-то немедленно, безотлагательно, в сей момент! Получается, двигатель работал все время, только на холостых оборотах, но вот включили сцепление — и готово: понеслась душа по бездорожью…

Валентин повернул к дому, намереваясь сейчас же завалиться спать и проснуться как можно раньше, но вдруг остановился. Взгляд безотчетно скользнул вдаль, отыскивая ту боковую долину, где сегодня велись взрывные работы. Она пряталась сейчас в глубокой тени и более угадывалась, чем различалась. Перевал же в ее верховьях при этом ярком, но слепом свете луны был и вовсе невидим.

В ледоход на большой реке, протекающей через многие и разные земли, льдины несут на себе всякое. Иногда — неожиданное: не предметы и вещи, а, скажем так, некие обрывки бытия. Часть зимней автодороги. Прорубь с протоптанной к ней тропинкой. Угол загона для скота с изгородью из жердей, охапкой сена, забытыми санями и кучей навоза; как и почему все это оказалось на льду — большая загадка.

Такое или похожее Валентину доводилось видеть не раз. И теперь он вдруг вспомнил это, подумав о покойном старце, лежащем по ту сторону перевала. Человек, отравленный золотом, — так он определил его для себя. Закостеневший в кержацком понятии о тайге как о тучной корове, дарованной ему в неограниченное владение самим господом богом. Захочу — зарежу, захочу — доить стану. «В горе» у него своя золотая жила. «В хребте» — свой заветный кедрачишко с белками да соболишками. Его принесло из прошлого на какой-то метафорической льдине времени. Через годы и земли, как вывел Валентин из его бормотанья той ночью в землянке. Стало быть, мог же человек что-то увидеть, понять. Не увидел, не понял. Мрачно таил память «о моем золоте в моей горе» — как нарезной вкладыш в стволе дробовика. Вернулся, стал рыскать, искать свою жилу. Нашел ли?..

Небо заволакивалось все сильнее…

Рассвет следующего дня застал Валентина далеко в тайге.

Он проснулся, как и поставил себе перед сном, еще очень затемно, в наполненной храпами избе и с подспудным ощущением, что в мире что-то изменилось. Не слухом уловимая, а воспринимаемая всей совокупностью чувств снаружи доносилась тишина — особая тишина свежевыпавшего глухого пухлого снега. Было необыкновенно светло: к свету луны примешивался рассеянный светлый полумрак снегового сияния. «Командирские» показывали четыре утра с небольшими минутами.

Валентин собрался быстро. Рюкзак был уложен еще с вечера. Как он и просил, ложась спать, в печке, в теплой еще золе, для него были поставлены чайник с чаем и котелок каши. Зарядка, обтирание снегом и скорый завтрак времени заняли немного. Еще не было пяти, когда он тронулся в путь.

Слегка ущербная и по-прежнему высокая луна светила с удвоенной силой, будто надраенная пронесшимися за ночь снеговыми облаками. Капельно ярки были звезды. В черном небе неуловимо присутствовал некий водянистый блеск, как в оконном стекле, по которому сбегает плывучая дождевая пелена. Выражение «темна вода во облацех» вспомнилось само собой.

Как-то очень неощутимо лунный свет сменился рассветным. Валентин упустил тот момент, когда ночь иссякла и тайга сделалась серо-синей, обрела глубину. Тогда он остановился на миг, оглянулся. Звезд не виднелось ни одной; небо уже не было водянистым и черным, а было оно просто темным, а на востоке — зеленовато-прозрачным, и по нему розовыми барашками радиально взбегали ввысь веселые маленькие облака.