Катаев. Погоня за вечной весной - Сергей Шаргунов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Потом подошел Катаев и сказал, что Гнат Юра[114] непременно хочет ставить у себя “Дон-Кихота”, просит экземпляр пьесы. Что он, Катаев, едет завтра в Киев и может отвезти пьесу».
Ага, опять — Катаев-благодетель…
И ведь поеду в тот самый Киев, где когда-то встречались с синеглазкой, с которой разрушил наш роман ты, посчитавший меня «неудачником»… Ну что, кто из нас чего достиг?..
«М. А. сказал: надо еще раньше переписать экземпляр, у меня один — испещренный поправками».
Эта пьеса «Дон Кихот» была ему дорога, и перед смертью в бреду он повторял ее название…
25 марта 1939 года Булгакова записала: «Вчера пошли вечером в Клуб актера на Тверской… Все было хорошо, за исключением финала. Пьяный Катаев сел, никем не прошенный к столу, Пете[115] сказал, что он написал барахло, а не декорации, Грише Конскому — что он плохой актер, хотя никогда его не видел на сцене и, может быть, даже в жизни. Наконец все так обозлились на него, что у всех явилось желание ударить его, но вдруг Миша тихо и серьезно ему сказал: вы бездарный драматург, от этого всем завидуете и злитесь. — “Валя, вы жопа”. Катаев ушел мрачный, не прощаясь».
(Спустя четверть века немолодой Валентин Петрович просиял и расхохотался, услышав то же самое, обращенное к нему.
Четырехлетняя внучка Тина, ползая у него в ногах и обнимая колени, накрытые пледом, не понимая значения подслушанного у взрослых слова, но от избытка нежности, воскликнула:
— Дедушка, ну ты такая большая жопа!)
Пожалуй, в реплике Булгакова было и напоминание о недавнем разносе пьесы «Шел солдат с фронта», который Катаеву устроили в прессе (и о чем не без злорадства писала в дневнике Елена Сергеевна).
Драматург же с даром, ощущавший свою невостребованность, решился идти напролом — в это время он работал над пьесой о молодом Сталине «Батум», первоначально называвшейся «Пастырь» по одной из партийных кличек Иосифа Джугашвили. («Единственная тема, которая интересует для пьесы, это тема о Сталине», — говорил он директору МХАТа, а с женой поделился фантасмагорией, будто зовется «Михо» при дворе «его величества» и тот без него «прямо не может жить — все вместе и вместе».)
Пьеса, на мой взгляд, повторяла евангельский сюжет: обретение учеников-простолюдинов, тайная вечеря во мраке с вином, проповеди перед толпой, арест, избиения, общая уверенность в смерти Пастыря, чудесное его избавление от смерти и после побега из Сибири появление среди своих, которые его поначалу не узнают… Мистика и ирония по-булгаковски переплетались — уже в Прологе цыганка, получившая от Сталина его последний рубль, предсказывала: «Большой ты будешь человек!», а монолог ректора семинарии: «Нам, как христианам, остается только помолиться о возвращении его на истинный путь и вместе с тем обратить горячие мольбы к небесному Царю царей…» будущий «красный царь» скреплял возгласом: «Аминь!»
О трагикомическая мистика! Четверть века спустя в повести «Святой колодец» Катаев придумал говорящего кота: на кавказском застолье у усатого хозяина произносил «мама» и «маман», но «скончался во время очередного выступления, будучи не в состоянии произнести слово “Виссарионович”»… Последнее воспретил цензор. А ведь здесь и Авдеенко с именем, которому он обещал научить своего младенца, и булгаковский амбициозный Бегемот[116]…
В июле 1939 года МХАТ пьесу взял. В августе Булгаков с женой и постановочной группой выехал в Грузию для изучения материалов на месте. Но через несколько часов пришлось сойти с поезда — Сталин запретил «Батум» (решение остается довольно загадочным, в разговоре с Немировичем-Данченко он назвал пьесу «очень хорошей»).
Когда на станции Серпухов в вагон зашла женщина-почтальон и спросила: «Кто здесь бухгалтер?» — Михаил Афанасьевич сразу понял, что телеграмма ему и все кончено. Булгаков предсказал эту ситуацию в 1921-м в рассказе «Богема» о попавшем в «особый отдел»:
«— Вы бухгалтер?
— Боже меня сохрани.
Пауза…
— А зачем вы в Тифлис едете? Отвечай быстро, не задумываясь, — скороговоркой проговорил маленький.
— Для постановки моей революционной пьесы, — скороговоркой ответил я».
И сразу Булгаков заболел, начал слепнуть. В сентябре ему был поставлен фатальный диагноз — гипертонический нефросклероз. Это была болезнь почек, от которой умер его отец.
«У него было измученное землистое лицо», — вспоминал Катаев свой приход в квартиру в писательском доме в Нащокинском переулке. Они разлили холодную воду из бутылки. Чокнулись. «У меня сжалось сердце… — Я скоро умру, — сказал он бесстрастно. Я стал говорить то, что всегда говорят в таких случаях, — убеждать, что он мнителен, что он ошибается. — Я даже вам могу сказать, как это будет, — прервал он меня недослушав. — Я буду лежать в гробу, и когда меня начнут выносить, произойдет вот что: так как лестница узкая, то мой гроб начнут поворачивать и правым углом он ударится в дверь Ромашова, который живет этажом ниже. Все произошло именно так, как он предсказал».
Драматург Борис Ромашов был его соседом, а лестница в доме действительно была узкой…
Михаил Афанасьевич умер 10 марта 1940 года.
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
«ВОЛЖСКИЙ ЛЕД ТЕБЯ ОСТУДИТ, РУССКИЙ ПЛАМЕНЬ ОБОЖЖЕТ…»
1941-й
Валентин Катаев напророчил войну СССР с гитлеровской Германией еще в 1935-м.
Тогда он написал сценарий «Лицо героя», по которому в 1936 году вышел фильм Александра Мачерета «Родина зовет», затем снятый с экранов.
«Вражеская эскадрилья внезапно, точно вор, темной ночью, напала на советскую территорию, — пересказывала сюжет газета «Правда», сухо констатируя: сценарист и режиссер «постарались заглянуть в будущее». — Глаза долго-долго смотрят на портрет Сталина… Родина зовет! Это доминирует над волей и сознанием… Враг должен быть уничтожен. Не разбит и отброшен, а именно уничтожен… На крыльях его машин, точно щупальца каракатицы, — фашистская свастика».
Лето 1941 года Катаев проводил в Переделкине. Наступление немцев встретил запоем.
В самом начале войны над их домом низко пролетел самолет, и маленькая Женя, задрав голову, пролепетала:
— Война едет…
«Стреляли зенитки, — вспоминал другой «переделкинец» Аркадий Первенцев, — вечерами артиллеристы расшивали с треском ящики со снарядами. Во дворах, у сосен, зияли траншеи укрытий… Быстрое продвижение врага не способствовало оптимизму».
Уже 3 июля Эстер и дети вместе с семьями других писателей уехали в эвакуацию: Берсут, Чистополь, позже Куйбышев…
