Цивилизации - Фелипе Фернандес-Арместо

Например, морские астролябии, которые позволяют моряку по высоте солнца или Полярной звезды над горизонтом определить свою широту, к началу XII века уже были известны в Западной Европе; из упоминаний и по немногим уцелевшим экземплярам мы знаем о существовании письменных таблиц, которые позволяли работать с этими приборами. Однако астролябии были на немногих кораблях. Использовать таблицы для определения широты по долготе солнечного дня было легче, но для этого требовалось более точное измерение времени, чем то, что было в распоряжении капитанов: обычно на корабле юнга переворачивал песочные часы[1057]. Для опытного капитана — а другие в открытое море не выходили — в конце XV века лучшим инструментом навигации по-прежнему оставался невооруженный глаз[1058].

Другим техническим новшеством, которое могло быть частично использовано в плаваниях, стали морские карты. С XIII века составители навигационных руководств процеживали практический опыт моряков в определении курса и давали указания, которые могли бы помочь штурману, не знающему местности. Самое раннее из дошедших до нас таких руководств — пособие начала XIII века касательно плавания между Акрой и Венецией. Примерно в середине того же столетия появляется «Compasso di navigare», самое раннее морское руководство по всему Средиземному морю, порт за портом описывающее берега, от мыса Святого Винсента по часовой стрелке до Сафи. Примерно в тот же период аналогичную информацию начали предоставлять «учебные карты». Самое раннее упоминание о них относится к 1270 году: такая карта сопровождала Людовика Святого в его крестовом походе в Тунис, и именно ее разложил перед ним генуэзский специалист, когда король пожелал узнать, близко ли он от Сардинии. Однако не позже 1228 года каталанский купец Пер Мартелл показывал своим спутникам предстоящий маршрут на Майорку, разворачивая перед ними карту[1059]. Морская карта не была бесполезна для исследователей. Она давала возможность фиксировать свои открытия и передать сведения о них, накапливать информацию, на которой основывались новые инициативы; но по очевидным причинам полезность таких карт была ограничена. Они не могли помочь участникам прорыва 1490-х, поскольку те направлялись в неведомое. У Колумба во время его первого плавания через Атлантику была карта, но она была по неизбежности основана на догадках и, как выяснилось, вводила в заблуждение[1060]. За исключением, может быть, новых бочонков для воды новые технологии не играли никакой роли в распространении европейского мореплавания на весь мир. И у европейцев этого периода не было никаких преимуществ в строительстве кораблей и навигации по сравнению с морскими культурами Азии[1061].

Когда вдруг объяснения, берущие за основу технологию, оказываются неудовлетворительными, исследователи часто предполагают, что причина в особенностях западноевропейской культуры. Культура — часть нечестивой троицы: культура, хаос и шляпы с загнутыми полями; именно эта троица бродит по историческим версиям, заменив традиционные теории причинности. Она дает возможность объяснить все и ничего. Атлантический прорыв — часть более значительного феномена: «подъема запада», «европейского чуда», достижения европейскими обществами господствующего положения в современной истории. Благодаря смещению традиционных средоточий власти и источников инициатив прежние центры, например Китай, Индия и исламский мир, отошли на периферию, а центрами стали Западная Европа и Новый Свет. Капитализм, империализм, современная наука, индустриализация, индивидуализм, демократия — все эти великие меняющие мир инициативы недавнего прошлого, вероятно, являются каждая по-своему изобретением обществ, чья основа — в Западной Европе. Отчасти так считают потому, что инициативам из других частей мира не уделяется должное внимание. Однако отчасти это попросту правда. Поэтому заманчиво приписать атлантический прорыв со всеми его последствиями чему-то особенному в культуре Западной Европы.

От большинства особенностей культуры, обычно называемых как доказательства, толку нет — либо потому что они не уникальны для Европы, либо потому что не сосредоточивались исключительно в тех приморских регионах Западной Европы, откуда был совершен атлантический прорыв, либо они оказываются ложными, либо, наконец, не приходятся на нужное время. Политическая культура соперничающих государственных систем существовала и в юго-восточной Азии. Как религия, совместимая с коммерцией, христианство оказывается равным джайнизму или даже уступает ему (см. выше, с. 497), некоторым буддийским традициям (см. выше, с. 488–489, 492), исламу и иудаизму наряду с другими религиями. Традиции научного любопытства и эмпирических методов были по крайней мере так же сильны в Индии и в Китае, хотя справедливо и то, что позднее в Европе и частях Америки, заселенных европейцами, формируется определенно новая научная культура[1062].

Миссионерское рвение — широко распространенный порок или добродетель, и (хотя большинство историков игнорируют этот факт) ислам и буддизм прошли через стремительное распространение на новых территориях и среди новых конгрегаций примерно в тот же период, что и христианство, то есть в конце Средневековья и самом начале современного периода[1063]. Империализм и агрессия не являются крайностями исключительно белого человека: европейские империи современного мира и их преемницы в заселенных европейцами районах возникли в мире, полном соперничающих современников.

Тем не менее в Западной Европе именно в нужный период существовала особая культура исследований и авантюр. По своей природе такая культура может возникнуть лишь за длительный период и никогда не может относиться лишь к такому концентрированному отрезку времени, как 1490-е года, на которые приходится атлантический прорыв; но, как мне кажется, именно в это время она приблизилась к своему пику. В позднее Средневековье западноевропейские христианские путешественники идеализировали приключения и авантюры. Многие из них пытались воплотить в жизнь великий аристократический эпос эпохи Средневековья, «кодекс» рыцарства, в соответствии с которым в Западной Европе оценивались все поступки элиты[1064]. Корабли их напоминали коней, накрытых пестрыми чепраками, и они преодолевали волны, словно скакали на породистых рысаках. Их ролевой моделью были вольные принцы, которые в популярных рыцарских романах завоевывают себе королевства благодаря отчаянной храбрости — «бульварные романы» своего времени; очень часто их приключения происходили на море: средневековый «Брут», который после падения Трои основал королевство Альбион, или Амадис Галльский, который сражался с гигантами и завоевал зачарованный остров, или принц Туриан, который переплыл океан и нашел там богатство и любовь[1065]. Колумб, чья траектория жизни поразительно напоминает сюжет рыцарского романа — действие которого происходит в море, — вероятно, постоянно держал в сознании такую ролевую модель. Награду за то, что первым увидел землю во время первого плавания, он требовал, вероятно, не столько из алчности, сколько потому, что его плавание, хотя и беспрецедентное в жизни, имело прецедент в литературе: в испанской версии средневекового романа об Александре герой открыл Азию во время плавания по морю, причем, как подчеркивает автор, он первым из всех моряков увидел ее[1066]. Несмотря на досадную неразговорчивость и необщительность, которые делают Васко да Гаму почти недоступным, можно не сомневаться, что он серьезно воспринимал свои обязанности рыцаря вначале ордена Св. Иакова, а затем Христа. Кабот оставил даже меньше, чем Васко, свидетельств, по которым мы могли бы восстановить его внутренний мир, но Бристоль, откуда он отплыл, был знаком с английскими рыцарскими романами о приключениях на море, включая Gestae Arthuri («Деяния Артура»), которое приписывает таинственному королю, помимо всего прочего, завоевание Гренландии и Северного полюса. Генрих VII, этот уравновешенный монарх с репутацией дельца, и сам был восприимчив к таким романам и назвал своего наследника Артуром, королем настоящего и будущего, который, как Карл Великий или Александр, однажды вернется, чтобы снова получить свое королевство[1067]. Это мессианское ощущение связывает рыцарскую традицию с чувствами, которые господствовали при королевских дворах, отправивших экспедиции Колумба и Васко да Гамы. Фердинанд Католический (Святой) позволил представить себя в традиции, поколениями жившей при Арагонском дворе, «последним императором мира», пророчески предсказанным еще в XII веке; дон Мануэль Португальский был также склонен к подобному «высокому штилю», который делал его ответственным за идею похода на Иерусалим через Индийский океан[1068].