Дата Туташхиа - Чабуа Амирэджиби

— Риони, друг! — ответил Класион. Класион был сыном кутаисского попа, а попасть в Кутаиси по железной дороге можно было, только сделав пересадку в Риони.

Этот поп — Бичиа Квимсадзе — и прислал сейчас сыну огромную передачу. Одних только кур была целая дюжина.

— Класион, дорогой, одну из этих куриц мой папаша пожертвовал твоему папаше, — пошутил какой-то кутаисец.

— С тех пор, как ты сел, у твоего папаши нет даже паршивого цыпленка, — парировал Класион. — На тебе одну, отошли домой, пусть дожидается, пока вернешься, и в доме опять своя курица будет. Возьми еще хачапури, и шоти бери.

Класион оставил на нашу долю ровно столько, чтобы не попортилось, а остальное стал рассылать в разные концы камеры. Андро Чанеишвили неторопливо собирал к столу.

— Алексей, забирай-ка Дату и давайте сюда. Вам что, есть не хочется? — позвал Шалва Тухарели.

— Расстели бурку и ложись, — сказал Дата Поктии, и мы отправились к нашим.

Класион суетливо раздавал передачу:

— Это отнеси ворам, чтобы им пусто было. Ох, и огрел меня кто-то, пока их растаскивали. Прямо в копчик всадил. Думал, свихнусь, такая боль. Отнеси, и пусть не думают, что даю положенное. Ничего им от меня не положено. Это так… для голодных… Доли от меня они не дождутся. Дай бог здоровья моему отцу. «Господи, помилуй, господи, по-милу-у-уй!» Отнеси, тихонечко мои слова этой вшивоте передай! Не забудь!

— Ну и складно у тебя получается, Класион! Отменный поп из тебя вышел бы! — сказал Шалва Тухарели.

— Те, из кого царь себе попов печет, они и сметут его царство, вот увидите! — сказал Класион, довольно потирая руки и разламывая мчади.

— Такие хачапури печет моя бедная Эле, — сказал Дата, — сколько сижу, а она ни разу не пришла. Что случилось с ней — не пойму.

— На этой недельке тебе было две передачи. Кто у тебя в Тифлисе? — спросил Шалва Тухарели.

— Моя невестка, жена двоюродного брата.

— Ничего, Дата. Бог милостив, — сказал Класион.

— Класион, ты рыжего негра когда-нибудь видал? — спросил Шалва Тухарели.

— У этого царя и его сатрапов увидишь что-нибудь путное, как же! — тут же отозвался Класион. — А что, разве есть рыжие негры?

Все рассмеялись, и Класион понял, что его разыграли.

— А ты чего веселишься? — чтобы скрыть смущение, накинулся он на Дату. — Рад, что жив остался? Мать моя, как же они его отделали!

— Да… так мне еще не доставалось. Но уж больно много их набежало!

— С твоим характером и не то еще увидишь, — предсказал Класион.

— А какой такой у меня характер?

— По кличке и характер. Один в поле не воин — тебя что, этому не учили? Сидеть одному, как сыч, нельзя. Надо на чью-то сторону становиться, а то всегда бит будешь. Такова жизнь.

— Нас собралось здесь шестеро, — впервые заговорил с Датой Фома Комодов. — У каждого свой путь, но объединены мы одним — желанием бороться за лучшее будущее народа. Какого бы политического учения ни придерживался каждый, конечная цель у всех общая. В этом залог нашего единства. И наша сила!..

— Очень уж мы сильны! Страх один, как сильны! — перебил его Класион. — Помолчал бы лучше. Такое у нас единство и такая силища, что с одним плюгавым царем управиться не можем. Конца ему не видать, гноит нас в тюрьмах, и все тут! Вот у них единство так единство, — Класион кивнул на воров.

— У этих? — сказал Дата. — Их единство на том стоит, что каждый хочет выжить и ухватить кусок послаще. Единство воров — единство ради собственного блага. А единство ради блага другого — это уже и разговор другой. И это уметь надо — сделать другому добро. А революционное движение полно неумёхами. И единство у них неумелое, оттого революция все никак не победит.

— Очень уж ты много знаешь, Дата, я прямо удивляюсь, — сказал Класион. — Может, подскажешь нам, с какого боку за царя взяться?

Шуток над собой Дата не любил — я помнил это с детства и почувствовал неловкость. Другие тоже почувствовали, что выходка Класиона неуместна, да и сам Класион смутился, может быть, больше оттого, что шутка его не возымела никакого действия на Дату.

— Что с царизмом делать, учить вас не берусь, а вот разделаюсь с этой ножкой и скажу о том, что знаю и что не знаю…

— В чем единство воров, ты знаешь. Что есть единство чужого блага ради, тебе известно лучше нас. Что ты сам по себе, а все друг за дружку цепляются и оттого намяли тебе бока — это ты и сам признаешь. Стал бы ты на чью-то сторону — почем зря к тебе не лезли б и за здорово живешь не мутузили… — Класион вдруг поперхнулся, подсеченный тяжелым взглядом Даты.

— Видно, по этой причине ты и пристал к революции? И мне прикажешь той же дорожкой бежать?

Класион вконец растерялся.

— Если вы бескорыстно печетесь о будущем народа, и цель ваша — чтобы человек стал лучше, тогда я давно с вами. Очень давно.

— Я обидел тебя, Дата, — промолвил Класион. — Прости меня.

— И не думал обижаться…

— Нет, не мог ты не обидеться… Перебрал я.

— Выбрось это из головы. Нет на тебя обиды, клянусь честью!

— Тогда объясни, почему ты не обижен! — сказал Класион, подумав.

— Если я объясню, вот тогда обиженным будешь. Бросим этот разговор.

Дата разрезал пополам шоти и, положив порядочный кусок курятины, сыру и пару яиц, передал все это Поктии.

Класион лежал на боку и размышлял, видно, над словами Даты.

— Ты вот зовешь присоединиться к вам, — повернул разговор Дата. — Наверное, я так и сделаю, но знаешь, когда?

— Когда же?

— Видел ты сейчас это бессмысленное скотское побоище? Понял, сколько в этом люде энергии и силы? Режим довел их до скотского состояния. И здесь, и там — тоже, — Дата кивнул на окно. — Как заставить крутиться мельничное колесо, я знаю. Но как силу и энергию этих людей, бессмысленно пропадающую, обратить на их же пользу — этому я должен научиться. Научусь и уж тогда приду к вам. — Дата помолчал. — Если кто-нибудь из вас это знает, к нему приду и буду учиться.

— Пока не знаем, — сказал Фома Комодов. — Знали бы, не делали столько ошибок. И тогда революция давно бы победила… Пока мы наблюдаем, накапливаем опыт, учимся. И научимся, уверяю тебя. Но единство нужно и в этом.

— Жди, научимся! — мрачно сказал Класион и слез с нар.

Разговор пошел о бунте арестантов. Но тут распахнулась дверь, и в камеру ввалились двадцать пять счастливчиков, допущенных в баню. Следом за ними в дверях возник Коц, начальник тюрьмы, а за ним — хвост надзирателей. Староста завертелся возле них, а камера замерла.

Коц остановился посреди камеры, а по правую и левую его руку выросло по два жандарма. Надзиратели толпились за спиной и в дверях.

Странным было не только имя человека, но и сам он был личностью весьма примечательной. Никто из арестантов ни разу не слышал его голоса, и неизвестно было, владеет ли он вообще даром речи. И на этот раз Коц не издал ни звука. Старший надзиратель что-то шепнул ему на ухо, Коц кивнул, едва заметно, можно сказать, и не кивнул вовсе.

— Кто здесь Поктиа? — заорал старший надзиратель.

— Я, — приподнялся Поктиа.

— Выходи!

Когда Поктиа спустился, начальник тюрьмы поднял три пальца — трое суток карцера. Пинком начальника корпуса Поктиа был вышвырнут в коридор. Старший надзиратель снова наклонился над ухом начальника тюрьмы, и Коц снова кивнул.

— Харчо, выходи!

Три пальца и пинок.

— Теперь моя очередь, — сказал Дата. — В карцере хоть воздух почище.

Назвали Туташхиа.

Дата вышел, начальник тюрьмы оглядел его с головы до ног и взмахом руки отпустил. Дата был свободен, а старший надзиратель снова склонился над ухом начальника тюрьмы.

Тамбии, Дардаку, Куркале и даже Спарапету — всем выпало по трое суток. Список старшего надзирателя, видно, был исчерпан, и Коц самолично приступил к делу. Он прошел всю камеру из конца в конец, и к тому моменту, когда вновь оказался у дверей, еще пятнадцать арестантов пинком было выдворено в коридор. Почему он отпустил Дату и по каким признакам отобрал эти полтора десятка арестантов, сказать не могу, но что при этом никто не издал ни звука — это уж точно. Под конец начальник тюрьмы, повернувшись к старосте, поднял перед его носом пять пальцев и очень галантно, как гостеприимный хозяин дорогого гостя, пригласил в коридор.

— Да за что же? — заскулил староста. — Я же носа из-под нар не высовывал.

Личным пинком начальника тюрьмы староста был вышвырнут в коридор. Видно, Коца обидел Старостин скулеж, — такая неблагодарность, это при таком-то любезном обхождении.

Карантин продлился еще дней десять. По установленному порядку он был распущен на двадцать первый день после приема первого арестанта. Нас развели по камерам.

ГРАФ СЕГЕДИ