Осада, или Шахматы со смертью - Артуро Перес-Реверте

Приказы отдавать уже незачем. Да и некому. Пепе Лобо, сознавая полнейшее свое бессилие, при свете уже меркнущей ракеты видит, как картечная пуля сносит полчерепа боцману Брасеро, который пытался убрать с пушек завалившую их груду шкотов, фалов и обрывков парусины. С борта на борт, с тендера по фелюге и с фелюги по тендеру гремит пальба: стреляют в упор из мушкетов, ружей, пистолетов. Оставив бесполезный штурвал, капитан лезет в рундук, достает собственный заряженный пистолет и кривую абордажную саблю. А пока достает, слышит отдаленные разрывы и, взглянув поверх борта, видит в море оседающие столбы пены. Французские батареи открыли огонь с берега. Решились бить по «Кулебре», хоть она и крепко сцеплена с фелюгой, спрашивает себя Лобо, но тотчас, при слабеющем уже свете горящего судна, которое по-прежнему дрейфует прочь, замечает, как мимо гибнущего корабля, очень близко к нему и очень медленно скользит под надутыми ветром марселями темный силуэт «Марка Брута», а на корме у него Лобо видится тонкая, бесстрастно замершая фигура Рикардо Мараньи.

Но, равнодушно отвернувшись, капитан глядит на то, что не так давно было его кораблем. Бедствие столь непоправимо, что Пепе Лобо вновь обретает спокойствие. И вновь может воспринимать теперь огонь и дым, треск крошащейся обшивки и переборок, свист пуль и картечи, груды изорванных парусов и изувеченных тел, крики, вопли, брань. Сбитая с вражеской бизань-мачты рея рухнула, накрыв собой «Кулебру» и увеличив всеобщее смятение: вспышка каждого выстрела отблеском повторяется в том красном и густом, что будто отлакировало палубу. Можно подумать — какой-то пьяный бог без счета, ведро за ведром, окатывал ее кровью.

Грохот — и изрыгнутая карронадой картечь подметает палубу, звонко щелкает о деревянный люк переборки, вздымает тучу щепок и обломков. Пепе Лобо, одеревенев от внезапного холода, удивленно глядит вниз, ощупывает окровавленные брюки — липкое, горячее бьет из него с напором, равномерными толчками, словно внутри работает помпа. Ага, говорит он. Вот, значит, как. Забавный способ опорожниться. Таким, получается, манером вышло это, думает он и, внезапно ослабев, опирается о размолотую в щепки крышку люка. Он не вспоминает ни о Лолите Пальме, ни о бригантине, которую Рикардо Маранья все-таки вызволил и вывел. Прежде чем упасть, он думает лишь о том, что не на чем и белый флаг поднять: даже мачты у него не осталось.

18

Рохелио Тисона изводит туман. Шляпа и наглухо застегнутый сюртук сочатся влагой, а когда комиссар проводит ладонью по лицу, ощущает капли, осевшие на усах и бакенбардах. Борясь с желанием закурить, он несколько раз подряд зевает, в промежутках успевая выматериться пространно и цветисто. В такие ночи, как сегодня, кажется, что Кадис наполовину погружен в окружающее его море и грань, отделяющая воду от тверди, исчезла. В зыбкой полутьме, разбавленной неярким, сероватым лунным светом, который по контуру очерчивает дома и отмечает перекрестки улиц, видна густая изморось на мостовой, на железных узорах балконных решеток и калиток, и город напоминает корабль-призрак, выброшенный на мель у оконечности своего перешейка.

Тисон, по обыкновению, поставил ловушку очень тщательно. Предыдущие неудачи — сегодня уже третья попытка с начала месяца и восьмая с тех пор, как он вообще принялся за эту затею, — не обескуражили его. Один-единственный фонарь освещает участок выбеленной стены, которая огораживает монастырь Сан-Франсиско и тянется до угла улицы Крус-де-Мадера. И там рассеянный свет легкого, низко висящего туманца сгущается, плотнеет, становясь полумраком, а все впадины и изгибы укрываются в настоящей тьме. Вот уже почти полчаса бродит там приманка, до этого проведшая сколько-то времени на этом конце площади. Охотники же — шестеро агентов, считая Кадальсо — должным образом распределенные, перекрывают окрестности: почти все молоды, легки на ногу, каждый получил заряженный пистолет и свисток, чтобы дать знать о каких-либо неожиданностях или попросить помощи. Двуствольная игрушка, готовая к бою, прячется и под полой комиссарова сюртука.

Не так давно грохнули три взрыва в отдалении — где-то возле Сан-Хуан-де-Дьос и Пуэрта-де-Тьерра, но теперь царит полнейшая тишина. Притаясь в подворотне углового дома, Рохелио Тисон снимает шляпу, откидывает голову к стене. От того, что простоял столько времени неподвижно да еще в такую сырую погоду, у комиссара ноют кости, но шевельнуться он боится, чтобы не выдать себя. Слабый красновато-серый свет, который луна и фонарь на монастырской стене льют на эту часть площади, множится и дробится капельками воды, в неисчислимом множестве висящими в воздухе. Комиссар только и может, что перенести тяжесть тела с одной ноги на другую. Стар я становлюсь для таких дел, думает он с досадой.

Убийств не было с той ночи, когда он преследовал злоумышленника, пока не потерял того из виду. А почему не было — неизвестно. То ли преступник испугался, то ли почуял принятые комиссаром меры — засады, устроенные там, где падали бомбы, и приманки наподобие той юной проститутки, что и сегодня гуляет под фонарем, — и изменил своим привычкам. Пересмотрел странную, совсем особенную систему расчетов и прозрений. Тисон порой изводит самого себя вопросом: а не навсегда ли тот решил отказаться от убийств? И вопрос этот вселяет в него какую-то непомерную, бессильную ярость. Но вопреки зря потраченному времени, и напрасным стараниям, и бессонным ночам, неизменно оканчивающимся тем, что с рассветом так тщательно расставленные сети приходят пустыми, наитие шепчет ему, что он — на верном пути, что извращенные чувствования убийцы в чем-то совпадают с его собственными, а потому этот самый путь постоянно и неизбежно пересекается с путем убийцы, как те линии на плане их общего, им обоим принадлежащего города. Тисон — лицо его осунулось, глаза воспалены от непрекращающихся ночных бдений и кофе, поглощаемого галлонами, тело сводят судороги одержимости, которая в последнее время сделалась главным движителем его жизни и работы, — уже довольно давно живет, чутко и сторожко озираясь по сторонам, недоверчиво нюхая воздух, будто ополоумевшая ищейка, отыскивая еле уловимые признаки, смутные приметы, тайный, зашифрованный смысл которых ведом только ему и убийце. А тот, быть может, сейчас кружит где-то поблизости, поглядывает на приманку, но опасается, что угодит ногой в капкан и пружина его сработает. Он изворотлив и жесток. И совсем не исключено, что и нынче ночью следит за выслеживающими его и только и ждет, когда они снимут наблюдение. А иногда комиссару приходит в голову, что эта шахматная партия разыгрывается уже на каком-то ином уровне, перешла в сферу морального и умственного противоборства. Что идет поединок двух изощренных и больных умов. Что полицейский и преступник уподобились шахматистам, которым нет нужды передвигать фигуры на доске, чтобы сделать очередной ход разыгрываемой ими партии. И в таком случае неизбежная ошибка кого-то из них есть лишь вопрос времени. И это очень пугает Тисона, поскольку этим «кем-то» может оказаться и он. Никогда еще не угнетал его так сильно страх неудачи. Он знает, что бесконечно длить это положение не сможет, что в городе слишком много болевых точек И что во всем этом чересчур велик элемент случайности, и что злоумышленник, покуда его караулят в одном квартале, вполне может действовать в другом. Не говоря уж о французском артиллеристе, который сотрудничает с комиссаром через бухту и может, прискучив этой игрой, оборвать ее в любой момент.

По влажному тротуару стучат чьи-то шаги. Рохелио Тисон еще плотней вжимается в стену подворотни, скрывая свое присутствие. Двое мужчин проходят в туманном свете фонаря на монастырской стене и удаляются к перекрестку улиц Крус-де-Мадера и Камино. Походка и повадка — как у молодых махо, идут налегке. Лиц не разглядеть. Комиссар провожает их глазами, покуда оба не исчезают из виду — там, где две недели назад Тисон целую ночь простоял неподвижно, озираясь, вслушиваясь в полное беззвучие, втягивая ноздрями тот особый воздух, который был выкачан из-под воображаемого колокола, куда комиссар проникал с извращенным наслаждением человека, убедившегося, что в городе имеется еще одно — тайное — пространство. Оно вписано в некую геометрическую фигуру, нанесенную на план Кадиса и невидимую никому, кроме убийцы и сыщика.

Сейчас Тисону видится движущаяся в тумане женская фигура. Это, конечно, приманка — та юная, шестнадцатилетняя шлюшка из квартала Мерсед, которой комиссар, не озаботившись даже узнать, как ее зовут, велел прогуливаться вперед и назад по площади. Через мгновение он убеждается, что да, так и есть, он не ошибся. Она медленно идет вдоль монастырской стены с таким расчетом, чтобы держаться, как было велено, на свету, а потом повернет назад и окажется в темноте. И этот медленный, с ленцой, свойственной ее ремеслу, проход бесит комиссара. Не сработает, говорит он себе, меж тем как силуэт девицы четче обрисовывается в неверном свете. И эта мысль подобна оплеухе. Все слишком очевидно. Слишком очевидно, кто она и зачем. Разве теперь, после стольких неудач, использовать эту тактику — не то же, что класть целый кусок сыру в мышеловку: если убийца и в предыдущие ночи кружил где-то в городе, он понял достаточно, чтобы не поддаться на уловку. Опять, думает Тисон, опять мой король заперт в углу доски, а по всему городу разносится хохот противника. Ни вихрей, ни гранат. Надо плюнуть на все да идти спать. Я устал. Хватит с меня.