В тени алтарей - Винцас Миколайтис-Путинас

— Фи, какие у вас дурные мысли, — возмутилась Люция, но по ее тону заметно было, что она вовсе не сердится.

Наконец музыка смолкла, и усталые танцоры расположились вокруг разостланной на траве скатерти. Мужчины пили коньяк, женщины — вино, все шумели, кричали, смеялись. Когда выпили по несколько рюмок, развеселились еще больше. Осмелевшие мужчины, стараясь поудобней усесться или улечься, невзначай прижимались к барышням, клали им головы на колени. Те сопротивлялись и вскрикивали; наконец новый фокстрот поднял всех на ноги.

Солнце садилось, повеяло прохладой, и Люция первая заговорила о возвращении. Многие запротестовали, доказывая, что после захода солнца в лесу станет еще интересней, но желавших вернуться оказалось больше. Смех и шум не прекращались и в лодке. Люция была довольна, что спутники занялись другими дамами и оставили ее в покое. Она накинула плащ и, глядя на журчащую за бортом воду, погрузилась в раздумье.

Молчал и Васарис, наслаждаясь картиной наступающего вечера. На фоне неба Неман и его высокие, поросшие деревьями берега сливались в неразличимую, холодную, стального оттенка мглу, в которой вспыхивали огни плывущего парохода и отдавались эхом возгласы и пение пассажиров. Позади, на северо-западе, играла целая симфония красок. В багряном небе облака казались фантастическими холмами и замками, то блистающими расплавленным золотом, то утопающими в темных тенях. Вода Немана отсвечивала тысячами цветов. Каждая волна, каждый водоворот и каждая излучина светились, меняли очертания, кружась и образовывая симметричную расширявшуюся полосу, которая тянулась за лодкой, как хвост гигантской кометы. Только берега оставались тихими, темными, таинственными.

Вскоре лодка обогнала пароход. С палубы махали белыми платками, шапками, наконец просто руками и что-то кричали на разные голоса. Страшно заревела закопченная труба и обдала их мелкой угольной пылью. Долго отдавалось эхо на темных берегах. Наконец показались городские огни.

У причала было тесно и шумно. Возвратившиеся с пикника несли в город приподнятое настроение, запахи полей и лесов. Все торопились домой. На улицах еще было жарко и душно.

— Меня проводит господин Васарис, — сказала Люция спутникам, которые вызывались было проводить ее. — Нам по пути.

Индрулис подозрительно прищурился и попрощался, ничего не сказав. Мысль об Ауксе еще раз мелькнула у Васариса, но он уже шагал рядом с Люцией. Проводив ее до дверей дома, Васарис хотел проститься, но Люция запротестовала:

— Нет, нет, что вам сейчас делать дома? Зайдите к нам. Еще не поздно. Посидим, отдохнем.

Он ждал этого приглашения и принял его, не колеблясь. Глауджюса не было дома. Витукас уже спал. Они поужинали вдвоем и перешли в гостиную.

— Как хорошо здесь после дневной жары. Я все-таки очень устала, — сказала Люция, усаживаясь в углу дивана.

Васарис сел рядом в кресло, достал папиросы, и они закурили. Действительно, после целого дня, проведенного на воздухе, здесь было необычайно уютно. Мягкий свет лампы полутонами рассеивался по комнате, тени предметов сливались в полумраке, все здесь было проникнуто интимным настроением.

Васарис и Люция долго сидели молча, не испытывая потребности говорить, потому что без слов ощущали, как сближает их эта тишина.

— Знаете, что мне пришло в голову? — наконец заговорил Васарис. — Наши с вами отношения развиваются неровно, они полны нелепых противоречий.

— Как так? — не поняла она.

— А вот так. Во-первых, не будь я семинаристом, мы бы и не познакомились. Во-вторых, когда у каждого из нас было определенное место в жизни — я был приходским ксендзом, а вы примерной супругой, наше знакомство почти оборвалось. Теперь же, когда я повис между небом и землею, а вы неудачно вышли замуж, мы сблизились снова.

— Интересно, не правда ли? — усмехнулась она. — Исходя из ваших слов, можно сделать вывод, что, только совершенно обанкротившись, мы наконец сблизимся.

— Вывод для нас не очень утешительный, — заметил Васарис.

— Поэтому не стоит так долго ждать, — снова усмехнулась Люция и странно поглядела на него.

Васарис встал, принес из утла пепельницу, хотя одна уже стояла на столе, и пересел на диван рядом с Люцией. У него не было никаких определенных намерений, но он чувствовал, что близость Люции его опьяняет, и уже не в силах был владеть собой. Все волнующие моменты их встреч и все желания поднялись со дна его души и слились в одно, роковым образом толкавшее его к женщине, некогда пробудившей его первые юношеские мечты. Люция не противилась, когда он взял ее руку, обнял за талию, привлек к себе и стал целовать в губы, шею, грудь и опять в губы. Тогда она сама откинулась, упираясь в его грудь ладонями, напряглась как пружина и, вдруг обняв его за шею обнаженными руками, прижалась к губам безумным, мучительным поцелуем.

Поздно вернулся домой Васарис, а вернувшись, лег не сразу. Не зажигая света, он присел к окну, закурил папиросу и погрузился в водоворот хаотических мыслей и чувств. «Только обанкротившись, мы наконец сблизимся» — в этих словах Люции была мефистофельская ирония, издевка над ним, — но ведь он сам дал основания для такого вывода!

«Неужели я совершенно обанкротился? — задал себе вопрос Людас. — Видимо, так». Он не мог оправдать себя не только как священника, но и как человека вообще. Ведь он лелеял любовь к Ауксе, надежды на освобождение, на новую, правильную жизнь и вот — в один миг сам все разрушил. Он еще больше ухудшил свое двусмысленное положение, которое так мучило и терзало его.

Людасу казалось, что он унизил не только свое светлое будущее, о котором мечтал, но и чистое прошлое, которым гордился. Казалось неестественным, даже ненормальным, что он, берегший в памяти целомудренный образ своевольной Люце, теперь страстно увлекся чувственным увядающим очарованием госпожи Глауджювене.

Бледный свет приближающегося утра уже проникал в окно, когда Людас лег в постель и заснул, так и не прийдя ни к какому решению.

Весь следующий день Васарис провел в тревоге, ожидая, не зазвонит ли телефон, не услышит ли он голос Ауксе, не придет ли она его навестить? Сам он не решался искать с ней встречи и ждал, чтобы она сделала первый шаг. Но никто не звонил и не приходил. Ауксе, вероятно, думала, что он не успел вернуться от родных. Прошел еще один день, а она по-прежнему не давала о себе знать. Васариса мучили разные догадки. Теперь он уже понимал, каким тяжелым ударом была бы для него потеря Ауксе, и в сотый раз осуждал себя за необдуманную ложь.

Но вот в конце недели, после обеда, в комнату вбежала Ауксе с охапкой сирени. Она излучала радость и счастье, от нее веяло прелестью юности. В комнате стало светлее от ее светлого платья, белой шляпы, сияющего лица и смеющихся глаз. С одного взгляда он понял, что все хорошо, и вскочил ей навстречу. Она протянула ему душистые ветки, и он обхватил ее вместе с цветами. Опьяняющий запах сирени наполнил его грудь, когда он коснулся лицом лиловатых соцветий. Сквозь гроздья сирени на него глядели радостные глаза Ауксе. Он прижал ее к себе и вдруг встретил ее раскрывшиеся в улыбке губы. Их первый поцелуй был радостным, весенним, пахнувшим сиренью, как солнечное майское утро.

— Ну, вот мы и влюбились друг в друга, и объяснились в любви, — просто сказала Ауксе, положив цветы на стол и снимая шляпу.

— Все вышло неожиданно, — улыбнулся Васарис, — и довольно современно, без сентиментальных слов, луны и вздохов.

— Но сирень была!

— Сирень сыграла здесь очень важную роль. Если бы не она, кто знает? Может, пришлось бы ждать сумерек и луны.

— Если бы ты соскучился по мне, как я по тебе, то ждать не понадобилось бы, — ответила Ауксе.

— Вот тебе доказательство, без сирени и без луны! — сказал Васарис, снова прижимая ее к груди.

Но она уже стала серьезной.

— Ну, довольно. Объяснились — и конец.

— Я думаю, это только начало, — заметил Васарис.

— Нет, пока конец, — твердо сказала Ауксе. — Продолжать так мы не можем. Посмотрим, во что это выльется.

Она поставила цветы в воду и спросила:

— Ну, как провел праздники? Что хорошего дома? У него екнуло сердце, но он беспечно ответил:

— Да ничего нового. Все здоровы. Брат собрался жениться, вот мне и надо было кое-что обсудить. А ты как провела время?

— Мы отлично прокатились. В Дзукии есть изумительно красивые места. Я все время жалела, что тебя с нами не было, — не с кем было полюбоваться.

— Я тоже жалею, — сказал Васарис, чувствуя презрение к самому себе за то, что в ответ на ее искренность и доверчивость он вынужден лгать и лицемерить.

После ухода Ауксе Васарис опять упрекал себя, что не сказал ей правды. Ведь теперь ему было бы легче объяснить все это, и она скорее бы его простила. Он сам не мог понять: гордость ли заставила его солгать и на этот раз, нежелание ли оправдываться или боязнь неприятного разговора? Так или иначе, он видел, что увязает все глубже во лжи и оправдаться теперь труднее. То, что прежде казалось незначительной мелочью, теперь, после связавшего их поцелуя, грозило стать причиной серьезного недоразумения.