Картахена (2-е изд.) - Лена Элтанг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я прочитала его роман. Одолжила в почтовом ящике синьоры Понте. Принесла пакет из страховой конторы, пришлось выгрести все прошлогодние залежи. Там она и лежала, эта «Паола», и давно бы сгнила, если бы не толстый манильский конверт. Я увидела имя Петры и удивилась. О чем он ей пишет? У нее глаза пустые, как пруд с улитками.
Что ж, роман оказался фонтаном без воды. До железнодорожной колонки с питьевой струйкой (о которой говорила моя замшево-золотая учительница пения) ему далеко. Струйка должна бить мягко, вечно, прозрачно, напоить всех допьяна, и при этом чтобы было непонятно, откуда берется вода.
Это мое первое требование к роману (и не последнее), а то, что пишет этот парень, я сама могу царапать целыми свитками, дайте только пару свободных часов. К его книге можно привинтить любого автора, будто голову к римской статуе времен Империи. Головы на статуях были съемные, очень удобно. Зарезали императора — за ночь специальные люди обежали все площади и головы памятникам поменяли.
Говорят, в те времена была куча мастеров, делающих только головы.
Маркус. Воскресенье
В реальности пылают пожары, обугливаются кости молодых женщин, льется кровь стариков, и людей заживо бросают в соль, чтобы она их задушила. В финалах, которые пишу я, ломаются балки и бьется стекло — и только-то! Маркус поднес бутылку ко рту, сделал большой глоток, чуть не захлебнувшись теплой пеной, сунул бутылку в пакет и быстрым шагом отправился догонять процессию.
Итак, весной две тысячи восьмого Пеникелла потерял в «Бриатико» и брата, и сына. Неудивительно, что он желает холму зарасти молочаем, а господским хоромам — рассыпаться и вечно оставаться в руинах. И что же, никто не догадывался о том, что нелюдимый клошар, а вовсе не лукавые греки разорил деревенскую жизнь? Похоже, местный нотариус не одну драхму сунул за щеку, пообещав хранить молчание. И хранил его честно восемь лет. До тех пор, пока Пеникелле не понадобился мотор.
Возле поворота процессия замедлила ход, силачи поставили носилки на землю и обратили лица к одному из священников, читавшему что-то на латыни, остальные медленно собирались вокруг него, заслоняя его полосатыми головами, будто пчелы свою королеву. Теперь заплаканная Мадонна смотрела в сторону Вьетри, откуда должен был появиться ее сын, которого вьетрийцы несли на встречу с ней по извилистой горной дороге.
Ветер подул с моря, подняв песчаную пыль, солнце скрылось в пепельной дымке. Маркус почувствовал, что замерзает, и свернул в сторону порта, надеясь забежать в мотель за курткой и еще раз взглянуть на двери почтовой конторы.
Какая-то одичавшая мойра пряла для Виви, подумал он, заходя во двор, завешанный мокрым бельем. Хрусть — и у нее не стало ни семьи, ни дома, а сама она заделалась флейтистом и понеслась по кочкам. Хлоп — и у нее появился родственник, будто голова пульчинеллы из тряпичного колпака. А теперь у нее есть холм и на нем — сияющая под солнцем яичная скорлупка.
Выходя из мотеля с курткой в руке, Маркус бросил взгляд на двери почтовой конторы: заперто. Красный скутер стоял на месте, прислонившись к стене, знакомый шлем висел на ремешке, перекинутом через руль. Куда она отправилась пешком? Подойдя поближе, он прочитал надпись на тетрадном листке, приклеенном скотчем к дверному косяку. Почтовое отделение закрыто на три дня: Sabato Santo, Domenica di Pasqua и Lunedì dell’Angelo.
* * *Далеко внизу, у подножия лестницы, синела полоска воды и виднелись беленые стены рыбного рынка, пустующего уже три дня. Цвета главы: известковый и синий, подумал Маркус, вспомнив комментарии к любимой книге, которые он читал чуть ли не с большей радостью, чем саму книгу. Нет, еще грязно-белый, если Пеникелла воспользовался вчерашним солнечным днем и хорошенько отскреб свою лодку. Тогда дело за мной, и завтра придется добавить в эту главу оттенок красной сангрии.
Поездка за краской оказалась быстрее и проще, чем он предполагал.
Молодой плотник привез его к арабскому магазину и отправился выпить пива на бензоколонку, а продавец, сидевший на фанерном ящике с сигаретой в зубах, встрепенулся, вскочил и повел его прямиком на склад, где не было ни души, потому что рабочие сидели по домам до самого вторника. Облазив все закоулки, они обнаружили банку сангрии, отставленную в сторону, потому что крышка сдвинулась и часть краски вытекла на этикетку. Продавец покачал головой, поцокал языком и выдал огромный непромокаемый пакет с арабской вязью, по его словам, надпись означала: день радости краток.
Маркус вернулся в мотель, прижимая добычу к груди, расплатился с плотником и пошел к себе наверх, провожаемый холодным взглядом Колумеллы. Бутылки с вином у дверей не было, но это его не удивило. Терпение женщины не бесконечно. Подходящая надпись для арабского пакета.
Утром он встанет на два часа раньше, ему нужно отправиться в гавань, увидеть клошара и приступить к работе. «Картахена», наверное, стоит на стапелях, поблескивая новеньким винтом, а хозяин холма сидит на корме и покуривает свои замусоленные сигарки без фильтра.
Оставив краску в номере, он сунул в карман ножик со штопором, сложил арабский пакет вчетверо и направился к автобусной станции. Мокасинам пришел конец, пришлось идти в пляжных шлепанцах, отыскавшихся на дне сумки. Выпивку в пасхальное воскресенье можно найти только втридорога на автобусной станции, так уж устроена здешняя жизнь: вроде никак нельзя, но если очень хочешь, то можно.
Финал придется переписывать, а вместе с ним и половину романа, думал он, спустившись на площадь по ступенчатой вико Уголини. Но до этого нужно поговорить с Виви. С ливийским флейтистом. С библиотекаршей. С почтовой девушкой, многоликой, как египетское божество с человеческими ногами, бородой, клешнями жука и крыльями ястреба.
Под навесом на станции толпились деревенские старухи с корзинками, в корзинках виднелись коломбы, аккуратно завернутые в бумагу. Единственная скамейка была занята четверкой марокканских парней, хлебавших вино из пластиковой бутыли,
