Вселенная Тарковские. Арсений и Андрей - Максим Гуреев

День тянулся невыносимо долго, работа вызывала отвращение, стихи не рождались, боль в пояснице изнуряла. Накрывала невыносимая тоска, и казалось, что жизнь проходит мимо, что так и выглядит смерть, когда до тебя никому нет дела в этом Содоме, а твоя жена, твоя единственная Маруся, постоянно и монотонно просит о помощи, смотрит на тебя холодно, отстраненно и непонимающе.

Из книги Андрея Тарковского «Запечатленное время»: «Как сказал поэт: «На свете счастья нет, но есть покой и воля!» Ведь стоит только приглядеться внимательно к шедеврам, проникнуть в их укрепляющую и таинственную силу, чтобы стал ясен их лукавый и одновременно святой смысл. Они как иероглифы… Они выстраиваются на местах возможных и предуготовляемых исторических катаклизмов, как предупреждающие вехи у скальных обрывов или болотных трясин… они почти всегда становятся предтечей столкновения старого с новым… Поэты различают этот барьер опасности раньше своих современников – в том смысле, что они сами ближе к гениальности. Потому-то зачастую они долгое время остаются непонятыми».

Из воспоминаний Марины Тарковской: «К вечеру, когда обессилевшая мама кормила нас и укладывала спать и когда она сама только начинала жить… заходил Аркадий Штейнберг (поэт, переводчик, художник. – Прим. авт.), и они с папой уходили на весь вечер в Союз поэтов или к друзьям… Порой мама находила в папиных карманах записки от женщин… Взаимное раздражение разъедало жизнь родителей. Папа старался уходить из дома… В молодости он был рабом страстей. Это уже потом, когда его жизнь была почти исчерпана, он часто повторял мне придуманный им афоризм: «Каждая последующая жена уже предыдущей».

Постоянные стрессы, нервное перевозбуждение стали причиной сменяющих друг друга физических недугов, которые отнимали у Тарковского все силы: обострение холецистита, ангина с тяжелыми осложнениями на легкие. И Маруся, как в прежние годы, вновь выхаживала своего милого и слабого Арсюшу, который не мог без нее, без ее любви и заботы. Теперь у нее было трое детей, и всех надо было накормить, пожалеть, спать уложить.

В это время в дом на Щипке довольно часто приходила Мария Даниловна. Повидать внуков, повоспитывать сына, дать необходимые советы снохе. Встречи проходили в меру дружелюбно, может быть, потому, что у Арсения просто не было сил и настроения вступать в долгие и по своей сути бессмысленные споры с собственной матерью.

Возникла надежда на то, что в жизни Тарковских наступил новый период, период взаимопонимания и прежних чувств, что трудности и конфликты остались позади. Действительно, как же без них, ведь Маруся и Арсений еще совсем молоды, им всего по 27 лет, но все еще впереди, и они будут вместе.

Лето 1935 года семья провела на даче близ станции Тучково Белорусской железной дороги. Хотя вернее назвать это место хутором недалеко от деревни Игнатьево. Сосновый бор, извивающийся студенец Ворона в пойме Москва-реки, яблоневый сад, пруд. Тарковский бывал здесь наездами, разрываясь между семьей и Москвой, где у него были работа, литературные дела и друзья-поэты. И Маруся вновь ждала его.

Эпизод у дороги из сценария фильма «Зеркало», вошедший в окончательный вариант картины:

«Дорога от станции шла через Игнатьево, поворачивала в сторону, следуя изгибу Вороны, в километре от хутора, где мы жили каждое лето, и через глухой дубовый лес уходила дальше, на Томшино. Между хутором и дорогой лежало клеверное поле. От нашей изгороди дороги не было видно, но она угадывалась по людям, которые шли со станции в сторону Томшина. Сейчас дорога была пуста.

Мать сидела на гибкой жердине забора, протянувшегося по краю поля. Отсюда даже по походке нельзя было определить, кто именно появился на дороге. Обычно мы узнавали приезжающих к нам только тогда, когда они появлялись из-за густого, широкого куста, возвышающегося посреди поля.

Мать сидела и ждала. Человек, медленно идущий по дороге, скрылся за кустом. Если сейчас он появится слева от куста – то это ОН. Если справа, то не ОН, и это значит, что ОН не приедет никогда».

И это уже потом мать пойдет вместе с детьми через поле по самой кромке леса, из глубины которого будут доносится звуки, которые в фонотеке так и называются «звуки леса», а под ногами в густой траве будет стелиться холодный сырой воздух. Дети будут держаться подальше от этой пугающей чащи, стараясь не смотреть в ее сторону, хотя, конечно, любопытство иногда все же пересилит страх, возьмет верх.

И они обернутся.

Коротко.

Мельком.

И сразу отведут взгляд.

Девочка Серебряные РукиЗаблудилась под вечер в лесу.В ста шагах разбойники от скукиСвистом держат птицу на весу.Кони спотыкаются лихие,Как бутылки, хлопает стрельба,Птичьи гнезда и сучки сухиеОбирает поверху судьба.– Ой, березы, вы мои березы,Вы мои пречистые ручьи,Расступитесь и омойте слезы,Расплетите косыньки мои.Приоденьте корнем и травою,Положите на свою кровать,Помешайте злобе и разбоюРуки мои белые отнять!

Нет, ОН, разумеется, приедет, выйдет из вагона и, минуя темный и страшный лес, направится в сторону дома, обогнет куст именно слева и поднимется к дому, что затаился между высоких сосен. Другое дело, что происходить это будет все реже и реже, а ожидание его появления станет все невыносимей и невыносимей.

Весной 1936 года Тарковский по писательской путевке уехал в Крым.

Он вновь плохо себя чувствовал, и ему просто необходимо было поправить здоровье. Впрочем, сделать ему этого не удалось. В Симферополе Арсений попал в больницу и был вынужден вернуться в Москву, так по сути и не отдохнув.

На Щипок он приехал раздраженным, нервозным, усталым, злым, болезненно взвинченным – перечень состояний Тарковского можно продолжать еще долго… И все пошло по-старому.

Он вновь начал исчезать из дома, вновь возвращался под утро или вообще не появлялся несколько дней, работал с надрывом. Казалось, что он ненавидел сам себя, но в то же время не хотел вырваться из объятий диких страстей, в которые сам себя и заключил.

Друзья, подруги, бесконечные встречи… Оказалось, что мир тесен, а Москва – маленький город, в котором все знают друг друга. Щипковский переулок и Партийный переулок очерчивают периметр завода имени Ильича (бывшего Михельсона) и пересекаются у его проходной. Здесь в одноэтажном деревянном бараке конца XIX века жили несколько семей, и в их числе супруги Владимир Тренин и Антонина Бохонова с дочерью Леной.

С Владимиром Владимировичем Трениным, литературоведом, критиком, сотрудником журнала «Новый ЛЕФ», другом Владимира Маяковского, Арсений был знаком заочно. Они были земляками (Тренин тоже родился в Елисаветграде), у них было много общих друзей, они ходили одними тропами, но лишь здесь, в доме на Партийном, встретились.

Видимо, их пути не могли не пересечься.

Это было как раз то время, когда Тарковский метался по всей Москве, разрывался между родственниками и знакомыми, известными компаниями и малознакомыми ему людьми. Казалось, что он боялся Щипка, где жила его семья, он приходил сюда украдкой и почти сразу убегал. Один из таких побегов и привел его, совершенно случайно, практически в соседний дом.

Почти каждый вечер у Володи и Тони собирались поэты, писатели, кинематографисты. Здесь читали стихи, прозаические сочинения, обсуждали кинокартины, выставки и спектакли, пили вино и чай из самовара. А так как квартира имела отдельный выход во двор, то и танцы под патефон не были таким уж редким мероприятием.

Арсений был потрясен, ведь все это происходило в квартале от Щипка с его невыносимой и унылой рутиной, с его скандалами, бесконечной варкой белья и никогда не гаснущей на кухне и лестнице лампой-дежуркой.

На литературные вечера Владимир Владимирович любил приглашать не только именитых и заслуженных, но и молодых начинающих писателей, чтобы дать им возможность почувствовать себя «в обойме», а также быть услышанными теми, кто гипотетически может решить их творческую судьбу.

В доме на Партийном Арсений появился в образе нервозного красавца. Впрочем, он таким и был, тут не надо было ничего изобретать нового. На женщин, как известно, этот образ производил сильное впечатление. В свою очередь хозяйка дома Антонина Александровна Бохонова произвела сильнейшее впечатление на Арсения Александровича. Впоследствии он скажет, что это было как «солнечный удар или удар молнией».

Пожалуй, тут все сошлось: и осознание того, что жить с Марусей и детьми на Щипке уже невозможно, и неистовое желание нового, ослепляющего чувства вопреки всему, без которого поэтическое творчество мертво, и, наконец, очевидная необходимость поменять свою жизнь с ее бесконечными болезнями, истериками, скандалами и неправдой, ведь он совершенно не умел врать.