Багровая заря - Елена Грушковская

Так как ушла я сегодня через дверь, то и возвращаться следовало тем же способом. На крыльце горел свет. Эйне сказала:

— Постой-ка. Ты испачкалась, надо тебя немножко умыть.

Она принялась вылизывать меня вокруг рта. Это было щекотно. Поднимаясь по ступенькам, я рассматривала букет. Роскошные, кроваво-алые розы поблёскивали капельками дождя на бархатных лепестках, и стоить такой букетик мог… Впрочем, Эйне не пользовалась деньгами, она брала всё даром.

— Ты знаешь, который час? — встретил меня отец.

Был уже час ночи. Отец хмуро поглядел и на меня, и на розы, зато Алла была от букета в восторге. Выяснив количество цветов и что-то подсчитав в уме, она вздохнула, улыбнулась и сказала:

— Ой, я тебе прямо завидую!

Она решила, что у меня появился богатый поклонник.

В ванной я столкнулась лицом к лицу с бледной особой, глаза которой плотоядно горели. Я шарахнулась от неё, но уже в следующий миг поняла, что это было зеркало.

Проснулась я золотым осенним утром. Окно отпотело, грустное солнце горело в капельках воды. Я взглянула на часы: мама дорогая! Пол-одиннадцатого. На пары опоздала! Ладно, к чёрту. Задвину сегодня универ.

Чувствовала я себя отлично. По привычке я поставила чайник, сварила яйцо, достала майонез. Но, откусив от половинки яйца, покрытой толстым слоем майонеза, я почувствовала гнусный вкус тухлых рыбьих потрохов. Меня передёрнуло от омерзения, и я выплюнула всё в мойку. Прополоскав рот водой, я опустилась на табуретку.

Фонтанчик крови. Вкус блаженства.

Блюдце разлетелось вдребезги, нетронутая половинка яйца шлёпнулась на пол майонезом вниз.

Он возвращался поздно вечером с работы, дома его ждала семья. Он зашёл в круглосуточный магазин и купил продукты, как, наверное, делал всегда или часто. Но домой он в тот вечер не вернулся, потому что она сказала, что мне плохо, и нужна его помощь, и он поверил.

Метнувшись к зеркалу, я увидела там себя. Не особо бледная, и клыков нет. Кто же я? Упырь или ещё человек? Ничего себе «пробная версия»!

Что мне теперь делать?

Задвинув универ, я целый день то плакала, то металась по квартире, а иногда то и другое одновременно. На моём столе стоял шикарный букет алых, как кровь, роз, напоминая. Я опять не приготовила ужин, и Алла, укоризненно качая головой, сама стояла у плиты. Впрочем, её, наверно, утешала мысль о том, что скоро я наконец выйду замуж, и моя комната освободится.

Сидя в постели без сна, я прислушивалась к своему нутру. Вчерашней кровавой трапезы хватило на целый день, но в животе уже начал шевелиться голодный червячок. Это пока не был пожар, но под ложечкой посасывало.

Я вытерпела без еды в общей сложности часов сорок пять — сорок шесть, а к вечеру вторых суток мой живот уже основательно подвело.

Я открыла холодильник. Попытаюсь всё-таки что-нибудь съесть, хоть и противно. Так, что наименее отвратительно? Кажется, хлеб не очень гадкий, хотя у него резиновый вкус. Но резина всё-таки не так омерзительна, как тухлые рыбьи кишки. Вода тоже ничего. Итак, хлеб с водой. Что ж, лучше так, чем…

Я отрезала ломтик хлеба и налила стакан воды. Хлеб для улучшения вкуса я ещё и посолила. Солёная резина. Я жевала её. Жевать было ещё ничего, но вот проглотить — гораздо труднее. Вы когда-нибудь ели солёную резину? Нет? И не пробуйте!

Страшным усилием я всё-таки отправила хлеб в желудок, запила глотком воды. Вода отдавала болотом гораздо сильнее, чем раньше, но я её тоже проглотила. В животе стало как-то нехорошо, но я опять откусила от ломтика хлеба и принялась героически жевать, перемалывать челюстями солёную резину. Ну и гадость. Но есть надо, иначе я умру с голоду. А пить кровь?

Перед моими глазами стояла рука с обручальным кольцом и вывалившиеся из пакета на асфальт продукты. Нет, нет, ни за что больше!.. Я познала, каково это, и с меня довольно. Я не хочу покупать целый флакон. Пусть я буду жертвой, но из-за моего голода больше никто не должен умирать.

Ломтик наконец-то закончился, была выпита и вода, а в животе нарастали неприятные ощущения. Я пошла в комнату и прилегла. Может, уляжется?

Нет, оно не только не улеглось, но и стало ещё хуже. В животе начались рези, да такие страшные, что я сгибалась пополам. Сердце колотилось, в горле стоял ком.

В туалете я сунула пальцы в рот и исторгла ещё не успевший перевариться хлеб. От него исходил отвратительный болотный запах. Когда я выпрямилась, у меня застучало в висках, туалет поплыл вокруг меня, дверь ударила меня по лбу, а пол прихожей в заключение дал мне пощёчину.

— Лёлечка, что с тобой?

Меня хлопали по щекам, обрызгивали водой. Надо мной склонились встревоженные отец с Аллой. Попытавшись подняться, я опять упала: слабость.

— Господи, да что с ней такое?

Меня сильно шатало — хуже, чем с похмелья, а от звона в ушах я не слышала даже собственных шагов. Ещё никогда меня так не колбасило. Как будто я отравилась, хотя это был всего лишь хлеб! Я доползла до кровати. Хотя я прочистила желудок, мне было всё ещё очень плохо. Меня тошнило, тянуло на рвоту, но желудок был пуст. В висках стучали маленькие молоточки, а в голове звенели будильнички. Пальцы тряслись, комната плыла куда-то. Отец с Аллой вызвали «скорую». На вопрос, что я ела сегодня, я ответила правду: хлеб с водой.

— И больше ничего?

— Ничего…

— А вчера что ели?

— Не помню…

Меня увезли в больницу.

Я не помню, как меня везли и что со мной делали. Очнулась я на железной койке под капельницей, в зарешеченное окно скрёбся дождь, во рту было сухо, как в пустыне, и у меня было такое чувство, будто из меня доставали все органы, а потом обратно в меня зашили, но всё перепутали. Я хотела пошевелить руками, но не знала, где они. Ног тоже не было. Я чувствовала себя обрубком, да и то, что от меня осталось, было перекроено, перепутано, наспех смётано чьей-то небрежной рукой.

Была ночь.

В палате были ещё три кровати, из них заняты были только две. Моя стояла у окна, соседняя, у противоположной стены, пустовала, а кто лежал на двух кроватях по обе стороны двери, в темноте нельзя было понять. Да мне это было и не особенно интересно: гораздо больше меня занимал вопрос, где мои руки и ноги. Судя по всему, они были где-то здесь, поблизости, но объявили забастовку и не реагировали на команды мозга.

Что же это такое? Неужели я отравилась хлебом?

— Да, именно хлебом ты и отравилась. Мы не можем есть человеческую пищу, она для нас — яд.

На подоконнике, озарённая тусклым светом фонарей, проникавшим в окно, сидела Эйне, и тень от решётки разделяла её лицо на три неравные части. Её кошачьи глаза поблёскивали, устремлённые на меня. Как она пробралась сюда? Впрочем, удивляться не приходилось: она могла проникнуть куда угодно. Мои соседи по палате лежали смирно, как будто ничего не слышали.