Дороги Младших Богов - Андрей Сердюк

— В смысле естественный отбор, внутривидовая борьба, да? — спросил Гоша.

— Почему те мы… они то есть, разбрелись-разбежались? У них всё как у нас было?

— Вот этого мы уже никогда, похоже, не узнаем, — ответил Серега.

— А меня не оставляет такое ощущение, чуваки, что вы меня разыгрываете, — заявил Гоша вот такое, не придумав ничего лучшего.

— Ага, разыгрываем, — усмехнулся я. — Шуткуем!

— Стой, — схватил меня Серега за плечо, — дай-ка свою волыну.

Я протянул.

— Вот смотри, — повернулся Серега к Гошке, — раз ствол и два ствол. Читай заводской номер на этом.

— Ка Эл тридцать семь двадцать четыре, — прочитал Гошка.

— А теперь на этом.

— Ка Эл тридцать семь двадцать четыре, — прочитал Гошка на другом.

— Вот этот вот ствол Дрона, а этот вот ствол двойника Дрона, — объяснил Серега. — А еще и мой двойник здесь терся… По-прежнему считаешь, что это мы тебя мистифицируем? Что артиста с твоим фэйсом для спектакля наняли? И завалили его для смеха? А?

— Кстати, тебе для справки, — добавил я, — мы своих тоже завалили.

Гошка посмотрел сначала на Серегу, потом на меня и сказал:

— А в Диснейленде, между прочим, когда идешь на русскую горку, предупреждают: «Аттракцион может вызвать дисфункцию вестибулярного аппарата».

Мы ничего америкосу на это не сказали. Просто Серега отдал мне мой или мой ствол, и мы продолжили свой путь.

Свой.

Но только, как стало уже очевидно, по чужому маршруту.

Это как у «Чайфов»:

И лишь дыханье за нашей спиной

Нас заставляет делать движенье

В ритме сердец наших коней.

Все это похоже на отраженье

Не нами придуманных наших идей.

Мы шли молча. Но я уверен, что и Серегу и Гошку занимал в те минуты тот же самый вопрос, что и меня, — где мы?

Я, к слову, не без какого-то странного эстетического садомазоудовольствия перебирал варианты: в инфернальном шапито? на том берегу Стикса? в тени Вавилонской башни? внутри гравюры Эшера? в степях Внутренней Монголии? А может быть, в комнате смеха? В комнате истерического смеха. В комнате истерического смеха, забитой кривыми зеркалами.

Угадать было невозможно. Но врубиться — легко. Ведь всё, что с нами только что случилось, не намекало, не шептало, а заявляло в полный рост и голос, что мы попали туда, где бытие и небытие, реальное и мнимое, былое и грядущее, истина и абсурд, святое и греховное, я и он, молчание и слово — все эти и другие, какие только можно придумать, бинарные оппозиции в определенном смысле вовсе не противопоставлены друг другу. Их в этом смысле невозможно было здесь разделить. Есть ли название такому месту? Конечно, есть.

И вы его знаете.

И теперь Серега шел впереди.

Так было привычней.

И эта привычность позволила мне сочинить очередную притчу — ошалевший мозг пытался защититься от воздействия вывернутой наизнанку реальности.

Притча случилась о Вчерашнем Дне. Вот она. Я быстро.

В одном городе жил человек, который всю свою сознательную жизнь коллекционировал дни.

Ничего экстраординарного в этом, конечно, не было: кто-то собирает марки, кто-то гардеробные номерки, кто-то осенние закаты — подобный вид коллекционирования, как известно, получил в последнее время особо широкое распространение, — а этот человек — прожитые дни. Но коллекция его была огромна. Что правда, то правда. Ведь к тому моменту, о котором сказ, прожил он — представьте только! — без малого сто три года. Что составляло в приблизительном пересчете плюс-минус тридцать семь с половиной тысяч дней. Согласитесь, не слабая коллекция. И ценна она была прежде всего своей полнотой. Не один день из жизни не был им потерян. Каждый был засушен, пронумерован, описан и уложен в отдельную коробочку. С биркой.

И ничего не знал этот странный человек в своей жизни более увлекательного, чем день за днем и год за годом перебирать эти коробочки, стирая с них пыль специальной бархатной тряпочкой.

Самое удивительное во всей этой истории заключалось в том, что последние тридцать две тысячи восемьсот четыре его дня были похожи один на другой как две капли воды и описывались одной и той же фразой: «Такое-то число такого-то месяца такого-то года. Весь день перебирал коробочки и стирал с них пыль специальной бархатной тряпочкой». Удивительно, не правда ли?

Но однажды случилось ужасное.

Как-то раз, неторопливым февральским вечером оприходовав очередной прошедший день в картонный футляр, залез он на стремянку, дабы определить его на соответствующее место, и вдруг увидел, что на полке отсутствует коробочка со вчерашним днем. Сначала он подумал, что ошибся, что поставил ее давеча не на свое место. Но, проверив все соседние экспонаты, убедился, что нет — все остальные стоят на предписанных местах. В соответствии с каталогом.

Остаток вечера и всю ночь перебирал он в глубоком отчаянии свое богатство, но вчерашнего дня — увы— так и не сыскал.

А на рассвете не выдержал и тронулся умом. Сошел с него…

И, погруженный в свое безумие, ходит уже который год по городу в поисках вчерашнего дня.

Такая вот грустная тележка.

И если вам однажды встретится прохожий, который, теребя вас за рукав, будет выспрашивать про свой вчерашний день, я прошу, не смейтесь. Ведь этот несчастный, который ищет свой и вчерашний, безобидней того, который хочет продать вам завтрашний и чужой.

Согласитесь.

И проявите снисхождение.

Вот это вот «и проявите снисхождение» мне, кстати, не совсем понравилось. Я захотел изменить эту финальную отбивку, но тут Гошка оторвал меня от творческих потуг. Он, загрузившись, видать, по самые помидоры, чертыхнулся и упал. Или сначала упал, а потом чертыхнулся. Или сделал это всё, растяпа, одновременно.

Но быстро встал, отряхнулся и процедил:

— Тут дороги-то вообще есть? Целый день уже колоброжу, а только одну и видел, да и та…

— Путь к свободе не бывает легким, — кинул я.

— Я не про путь, я про дорогу, — огрызнулся Гоша.

— Успокойся, есть тут дороги, есть, — ответил ему Серега.

И мы тут же вышли на дорогу.

Так иногда бывает.

Справа вдалеке дрожали горы, а слева, метрах в трехстах, виднелся всё тот же вагон придорожного кафе.

— Слушайте, а откуда и куда идет она? — опрометчиво спросил Гоша.

— От фрейдистского конца к ницшеанскому началу, — сказал я.

— Как всё: из ниоткуда в никуда, — сказал Серега. И Гошка обрушил на нас серию ажурных матюков, в произнесении которых особенно искусны тоскующие по языковой среде эмигранты последней экономической волны.

— Ну что, Гоша-Магоша, в деревню-то с нами пойдешь? — спросил у американца, не обращая никакого внимания на его ругань, Серега. И прикинул: — Может, до ночи еще успеем.

Гошка прекратил поносить нас трехэтажным и зачем-то переспросил:

— В деревню?

— В деревню, — кивнул Серега.

— А что, и пойду, — сдался непутевый. — Чем черт не шутит, глядишь, найдется там какой-никакой попутный бас-тарантас.

— Надежды юношу питают, — одобрил я его решение.

И мы пошли в эту обещанную нам стариком деревню.

Теперь уже втроем.

Как когда-то.

И чем дальше мы уходили от вагончика кафе, тем длиннее становились наши тени. Вскоре они стали такими длинными, что их уродливые головы, казалось, уже касаются подножия засыпающих гор.

А потом…

А потом я наступил на ту самую пустую пачку, которую бросил на дорогу несколько часов назад. Я удивленно крякнул — еще бы! — и поднял ее. И молча показал оглянувшемуся Сереге. Он ничего вслух не сказал — а чего тут скажешь? — и только смачно сплюнул в пыль.

Помимо прочего бардака, тут еще и с пространством творилось что-то неладное. Шли мы, значит, шли — и пришли, получается, туда, откуда вышли.

Но нет, мы не остановились.

А через пять минут впереди и справа показался зеленый вагончик всё той же знакомой нам придорожной забегаловки.

В тот момент, когда мы увидели в сумраке ее размытые очертания, Серега выдохнул: «Трындец!» Хотя, если честно, кое-что другое он выдохнул. Но это не важно. Важно, что как только обозначил он таким вот образом текущее состояние наших дел, так солнце окончательно и исчезло.

Солнце исчезло.

Зато над входом заведения в тот же миг вспыхнула электрическая лампочка.

А в небе — семьдесят секстиллионов звезд.

Или семьсот секстиллионов.

Или не звезд.

Или не в небе.

4

— Вот это бабец! — воскликнул Гоша, когда мы вошли внутрь.

Это он так Анюту заценил. Ему почему-то всегда казалось, что женщинам это его хамское обхождение, которое он ошибочно считал крутым мачизмом, по нраву. Не знаю, может быть, каким-то и да. Но уверен, что не всем. Аня, например, поморщилась.

Кстати, за время нашего отсутствия с ней произошли грандиозные изменения. И теперь выглядела она просто роскошно. Не забитой дальней родственницей, а центровой девочкой. Изебровой биксой, как сказал бы покойный Шурик Галерея.