Жертва всесожжения - Лорел Гамильтон

Не быть монстром – это имеет свои отрицательные стороны.

7

Возясь с вервольфами-сиделками, я опоздала на свидание. Читая материалы Мак-Киннона, я опаздывала еще сильнее, но если сегодня будет пожар, я буду очень неудобно себя чувствовать, не подготовившись. Из документов я узнала две вещи. Во-первых, все пожары начинались после наступления темноты, и это тут же навело меня на мысль о вампирах. Да только вампиры не умеют поджигать. Такой способности у них нет. На самом деле огонь – это одна из вещей, которых они больше всего боятся. Да, я видала вампиров, которые умели до некоторой степени управлять уже горящим пламенем. Усиливать или ослаблять пламя свечи – салонные фокусы, но огонь – стихия чистоты. Чистота и вампиры друг с другом не сочетаются. Во-вторых, знакомясь с документами, я поняла, что мало знаю о пожарах вообще и о поджогах в частности. Нужна книга или хорошее разъяснение.

Жан-Клод заказал столик в «Демише» – очень приятном ресторане. Мне надо было забежать домой – в недавно снятую квартиру, – чтобы переодеться. Это настолько меня задержало, что я договорилась встретиться с ним в ресторане. С романтическими свиданиями одна беда – непонятно, куда девать оружие. Женский вечерний наряд страшно неудобен для его скрытого ношения.

Деловой костюм в этом отношении проще, но в нем труднее достать оружие. Любая облегающая одежда затрудняет это действие. Сегодня я надевала юбку с такими высокими разрезами, что пришлось проверить, чтобы колготки и кружевное белье совпадали по цвету и были черными. Я достаточно хорошо себя знала и помнила, что иногда могу забыться и сверкнуть бельем. А если придется доставать пистолет, этого точно не избежать. Так зачем мне белье? Ответ: девятимиллиметровый «файрстар» я запихиваю под пояс.

Пояс – эластичная полоса поверх белья, но под одеждой. Рассчитан на ношение под рубашкой с пуговицами. Свободной рукой дергаешь рубашку вверх, другой достаешь пистолет и voila[1]– стреляешь. С вечерним платьем сложнее, потому что надо поднять ярды ткани, пока дотянешься до пистолета. Лучше, конечно, чем ничего, но только если противник согласен потерпеть. Правда, в этом платье я могу сунуть руку в разрез, вытянуть пистолет, потом вниз, потом вынуть из-под платья. Не слишком быстро, но не так уж и плохо. И еще пояс не сочетается с облегающим платьем. Не бывает жировых отложений в форме пистолета.

Еще я нашла лифчик без бретелек под цвет черным трусам, так что, если убрать платье и пистолет, останусь в кружавчиках. Каблуки были выше, чем я обычно могу выдержать, но либо так, либо укорачивать платье. Поскольку шить я принципиально не хочу, значит, каблуки.

С косметикой, тенями, румянами и помадой я управляюсь отлично. Помада была красной – очень-очень красной, но мне она подходит. Бледная кожа, черные вьющиеся волосы, темно-карие глаза. Я состояла из сплошных контрастов и ярких цветов, так что красная помада была уместной. И я чувствовала, что одета шикарно, пока не увидела Жан-Клода.

Он сидел за столом, ожидая меня. Я увидела его прямо от дверей, хотя передо мной маячил метрдотель. Без разницы – я наслаждалась зрелищем. У Жан-Клода волосы черные и вьющиеся, но что-то он с ними сделал, и они стали тонкими и прямыми, спадали на плечи, слегка завиваясь на концах. Лицо его казалось еще тоньше, как самый деликатный фарфор. Он был не красив – прекрасен. Не знаю точно, что спасало его лицо от некоторого оттенка женственности – что-то такое в линии щеки, в изгибе челюсти, но его нельзя было принять ни за кого другого, кроме как за мужчину. Одет он был во что-то ярко-синее – такого цвета я на нем еще не видела. Короткий пиджак из блестящей почти как металл ткани, с кружевными аппликациями в форме цветов. Сорочка, как обычно, с кружевами в стиле семнадцатого века, но сегодня она была сочного темно-синего цвета, до самого пышного высокого воротника, обрамляющего лицо; кружева выплескивались и из рукавов, прикрывая верхнюю часть изящных белых кистей.

В руке он держал пустой бокал, вертя его ножку в пальцах и глядя, как преломляется в хрустале свет. Он не мог выпить больше глотка вина за раз и очень об этом печалился.

Метрдотель подвел меня к нему. Жан-Клод поднял на меня глаза, и при виде его лица у меня стеснилось в груди, вдруг стало трудно дышать. Глаза Жан-Клода из-за синих кругов под ними стали еще синее, уже не цвета полночного неба, а кобальтовые, как хороший сапфир. Но никакой камень не мог содержать в себе столько разума, темного знания. Приближаясь к нему, я задрожала под его взглядом. Не от холода, не от стpaxa – от предвкушения.

Идти на каблуках да еще в платье с боковыми разрезами – это искусство. Походка должна быть размашистой и расслабленной, с покачиванием бедер, иначе платье запутается в ногах и подвернувшийся каблук свихнет лодыжку. Идти надо так, будто знаешь, что в этом наряде у тебя потрясающий вид и иного быть не может. Усомнишься в себе, потеряешь на миг уверенность – тут же грохнешься на пол и превратишься в тыкву.

Многo лет я не умела носить каблуки и вечерние платья. Жан-Клод за месяц научил меня тому, чему мачеха не могла за двадцать лет.

Он встал, и я не возражала, хотя однажды когда-то испохабила свидание, вставая каждый раз, когда он вставал из-за других девушек за нашим столом. Во-первых, я с тех пор помягчела, во-вторых, так мне был виден весь его наряд.

Штаны были из черного полотна, гладко прилегающие, настолько, что было понятно – под ними ничего, кроме его самого. Черные сапоги до колен из похожей на креп кожи, морщинистой и нежной.

Он скользнул ко мне, и я стояла, глядя, как он идет. Я все еще наполовину боялась его. Боялась того, как сильно я его хочу. Как кролик, пойманный фарами машины, застывший в ожидании смерти. Но разве у кролика так колотится сердце, все сильнее и сильнее? Разве душит его собственное дыхание в горле? Окатывает ли его восторг страха, или просто приходит смерть?

Жан-Клод обнял меня, притянул к себе. Бледные руки, скользнувшие по моим обнаженным плечам, были теплы. Он питался сегодня, одолжил чье-то тепло. Но его отдали добровольно, даже охотно. Принц Города никогда не выпрашивает доноров. Кровь – почти единственная телесная жидкость, которой мы не обменивались.

Я запустила руки под шелк его сорочки, под пиджак. Я хотела растаять всем телом от его краденого тепла. Хотела провести руками по шероховатому полотну, столь контрастному гладкому шелку. Жан-Клод – он весь, даже его одежда, – это всегда праздник чувственности.

Он нежно поцеловал мои губы – мы уже знали, что помада мажется. Потом он наклонил мне голову набок, его дыхание коснулось моего лица, далее шеи – как струйка огня до коже. И он произнес прямо над моим бьющимся на шее пульсом: